Темное солнце - Эрик-Эмманюэль Шмитт

как только оказался вне его поля зрения, опрометью бросился к пещере.

Ночью я по спокойному морю покинул Дильмун.

Да, чуть не забыл: в глубине скалистой бухточки, где я ел, спал и строил свою лодку, прямо перед тем как отчалить, я испытал смятение, нащупав на груди словно бы обладающий собственной энергией черный камень Дерека, тот самый, про который он говорил: «Ты ведь никогда не снимешь его, верно? Это половина моего амулета. Он навсегда свяжет нас и поможет нам обоим выжить». Решившись, я снял золотой обруч и положил его на камень, опасаясь, как бы этот талисман, вместо того чтобы защищать, не стал бы терзать меня и поддерживать мою связь с тем, от кого я бежал. После чего вышел на своем суденышке в море, освещенное рогатым месяцем.

Отныне Имени-целитель был мертв для всех обитателей острова.

А главное, для Дерека, который потерял единственного человека, которого когда-либо любил.

2

Почему некоторые периоды запоминаются нам как счастливые? В них не меньше невзгод, сложностей и неудач, чем в других; вопросы остаются без ответов, нездоровье не отступает – однако мы замечаем только светлые моменты. Счастье зависит не столько от фактов, сколько от их восприятия.

Чистое блаженство – вот те слова, которые определяют годы, проведенные мною в Мемфисе подле Мерет и Моисея. Одной я стал супругом, другому – наставником.

С тех пор как мы объединили наши усилия, я больше не расставался с женщиной, которую любил: она помогала лекарю, а я – спасительнице детей. С утра до вечера мы обходили Мемфис и обследовали берега Нила, пользуя и богатых, и бедных. Решительно посвятив свои силы укреплению жизни, которая сторицей воздавала нам, мы лечили, подбадривали и успокаивали. Мы ценили каждый миг своего существования, даже усталость, которая свидетельствовала о том, что мы плодотворно потрудились, даже неудачу, которая, как мы знали, сулила грядущую победу, даже впечатление, что мы беремся за невозможное, – этот извечный принцип жизни. Хижина в зарослях тростника дарила нам редкие возможности побыть вдвоем. Нам следовало бы расстаться с ней, перебраться в просторный дом, нанять прислугу, облегчить себе существование, но мы от этого отказывались. Уйти из этого дома означало предположить, что в другом месте нам будет лучше, а это представлялось нам невозможным. С первого вечера наши объятия хранили привкус тростника, дыхание тины и влажность болот. Еще сегодня я не могу вспомнить о ее лоне, которое часами целовал и аромат которого так пьянил меня, не ощутив вновь колыхания вод близкой реки и не услышав пения лягушек или криков гусей. Связь не только физическая, но и духовная соединяла нас с этой увязшей в иле шаткой лачугой: она представляла наши любящие влажные возбужденные тела с покрасневшей от ласк кожей, от которой поднимались флюиды нашей любви.

Осирис взвешивал души умерших, а вот Мерет взвешивала души живых. Начиная с наших. «В чем мы нуждаемся? Мы богаты, – заключала она, решив, что у нас есть самое необходимое: крыша над головой, одежда и пропитание. – Давай разумно распорядимся излишками», – и она раздавала то, что оставалось. Все в ней говорило о великодушии: время, которое она отдавала людям; память, которая хранила каждое лицо, каждое имя, каждое признание; внимание, которым она одинаково щедро наделяла грудного младенца и старика, ученого и невежду, преступника и безвинного, богача и бедняка; ее слова, которые успокаивали, укрепляли, отвлекали; жесты, которые помогали, ласкали, утешали. Наедине она дарила мне больше: свои руки и губы – для моего наслаждения, или все свое тело, если я желал этого, тело, которым я один имел право овладевать по своему желанию. Тот, кто днем встречал Мерет – худую, почти плоскую, не жеманницу и не кокетку, с суровым лицом, поглощенную серьезными заботами, и вообразить не мог любовницу, которая сменяла ее ночью. На самом деле Мерет оставалась неизменной: она отдавалась сексу со свойственной ей горячностью, проявляя чудеса расточительства и совершенства. Поскольку мы не собирались обзаводиться потомством, сладострастие было самоцелью, искусством любить друг друга. Наслаждение партнера значило для нас больше, чем разливы Нила.

А тем временем во дворце фараона подрастал Моисей. Заговорить он не спешил. Старался максимально насладиться своей жизнью ребенка? Опасался слишком рано окунуться в открывающийся перед ним новый мир? Если бы я не заприметил в его взгляде сообразительности, я бы опасался, что он страдает глухотой или умственной отсталостью. Однако в надлежащее время он встретился со мной и произнес построенные с безупречным синтаксисом фразы; ему не пришлось пройти через этап гуления, известный всякому младенцу, или бесконечно произносить одно и то же слово – он с первого раза выдал продуманную мысль.

Обычно речь приближает детей ко взрослым; у Моисея она произвела противоположный эффект. Слова, изначально предназначенные для общения с другими, его изолировали. Он внушал уважение, поскольку никогда не высказывался бессмысленно или же не менее выразительно молчал. Более склонный к созерцанию, нежели к активной деятельности, он непрестанно размышлял. Разумеется, случалось, что мальчик мог заинтересоваться игрой, но он отдавался ей равнодушно, без страсти, в основном чтобы не обидеть или удовлетворить того, кто предлагал ему поиграть. «Вот ведь, большие дети!» – говорили его глаза, когда взрослые уговаривали его развлечься. Напряженная степенность не покидала его усеянную веснушками хорошенькую мордашку, которую обрамляли непослушные кудри. Иохаведа, кормилица, чувствовала, что с тех пор, как его отняли от ее груди, Моисей отдалился, и винила в этом себя. Дворцовые слуги теперь сдерживали свои нежные порывы, которые прежде были направлены на мальчугана. Царь египетский Сузер со все возрастающей враждебностью относился к этому рыжеволосому ребенку, у которого не находил ни одной фамильной черты – ни физической, ни психологической. Зато Неферу, наоборот, нравилось его задумчивое и сосредоточенное лицо, перед которым она, уверенная в его согласии, часами разглагольствовала.

Я частенько захаживал в павильон дочери фараона, чтобы осмотреть Моисея; пока я выслушивал Неферу, Иохаведу, Птахмерефитес, горничных или прислужниц, он вертелся поблизости и страстно интересовался диагнозами и способами лечения. В восьмилетнем возрасте он заявил матери, что будет целителем. Неферу выразила крайнее изумление: она никак не ожидала, что Моисей может посвятить себя чему-то иному, кроме как быть Моисеем, так же как самой ей было достаточно, что она – Неферу. Принцесса решила посоветоваться со мной:

– Этот мальчик все время учится чему-то новому. Его педагоги в Капе уверяют, что он сильно опережает однокашников.

– Прекрасно!

– Какое будущее его ждет? Вокруг него постоянно вьется Сузер, все более и более недоверчивый. Он подозревает, что в Моисее течет чужая кровь.

– Сузер никогда