Великий раскол - Даниил Мордовцев

Сегодня особенно было много купаемых. Да и немудрено: утро выдалось жаркое, следовательно, покупаться для потехи его царского пресветлого величества даже приятно. Конечно, в сентябре и октябре, когда начинались заморозки, а царь все еще оставался в Коломенском, стольники реже опаздывали к своим служебным обязанностям, к поклонам, но жарким летом почему и не опоздать? Особенно же потому лестно было быть выкупанным, что всякого, кто потом благополучно выползал из пруда, мокрый, как мышь, царь жаловал, кормил за царским столом: так мокрого и сажал, и тот преисправно кушал «царску еству» и пил изрядно…

– Великий государь! Смилуйся, пожалуй! Не вели топить, детушки мал мала меньше! – вопил один толстый, красный стольник, которого стрельцы под руки тащили к пруду, между тем как другой уже барахтался в воде, брызгал и фыркал, как купаемый конюхом жеребец, и охал, путаясь в мокрых складках своего цветного кафтана и захлебываясь водой.

– Караул! Тону! Пустите душу на покаянье! – молился он, выбиваясь из сил.

– Кидай! Кидай дале, глыбче! – наблюдал за порядком Алмаз Иванов.

– Ой-ой, батюшки! Государь!

Бултых!.. Только жмурки пошли по воде от толстого стольника…

А Тишайший, положив руки на полный, выхоленный живот, «любительно» смеется… Ему вторят почтительным ржанием бояре…

Испуганные лебеди бьются по пруду крыльями и отчаянно кричат…

Стрельцы волокут третьего стольника, который крестится и тихо читает псалом: «Помилуй мя, Боже, по велицей…»

– Ох! Тише! Задушите!

И его бултыхнули с мостков со всего размаху.

– Ой-ой! Убили! Батюшки, убили!

Этот третий стольник, падая торчмя в пруд, хлобыстнулся как раз об спину толстого, второго стольника, который только было вынырнул из воды…

– Ox! Спасите, кто в Бога верует, потопаю, ох!

А тот, первый, что раньше других барахтался в воде, кое-как добрался до берега, выкарабкался на четвереньках и приближается к царю с улыбкой подобострастия… Мокрые волосы спутались, закрыли все лицо, с волос и с бороды течет; с платья, с кафтана и штанов ручьями льет вода; сафьянные сапоги, наполненные водой, хлюпают и брызжут… Стольник, оставляя за собой на земле полосу воды, подходил к царским ступеням и кланялся земно, прямо лбом в песок… Поднимается, песок и грязь на лбу и волосах, руки, колени, полы – все в земле… Но на лице – самая преданная, самая холопская улыбка…

– Жалую тебя, Еремей, ешь ноне с царского стола, – милостиво, с доброю улыбкою на полном розовом лице говорит Тишайший.

Стольник опять кланяется земно, осклабляется…

– Я, ваше царское пресветлое величество, нароком опоздал, – стоя на четвереньках, благодарит выкупанный стольник, – коли-де опоздаю, так выкупают да и за стол посадят…

– То-то! – улыбается царь, и бояре «осклабляются, что псы верные».

– Для тово и опоздал нароком… ествы царской сродясь не едал, какова она, ества царская, – пояснял выкупанный.

За третьим сбросили в воду четвертого, пятого, шестого, до дюжины… А Алмаз Иванов наблюдает порядок, зорко следит за сим важным государевым делом, словно бы тут была царская овчарня, а это купают овец или молодых щенят, чтоб блохи не водились.

В это время стрельцы подошли к одному высокому, красивому, совсем молодому стольнику, чтобы и его вести в воду. Стольник был одет щеголевато, в малиновый летний кафтан «заморской кройки» и в сафьянные, со скрипом сапожки. Он глянул на окно царевниного теремка и вспыхнул как маков цвет… и там, в теремке, вспыхнули же: вспыхнула царевна Софья Алексеевна и даже рукавом закрылась.

– Иди, князь Василий Васильич, твой черед, – строго обратился к красивому стольнику Алмаз Иванов.

Руки стрельцов потянулись было к стольнику…

– Прочь, смерды! Не трожь своими лапами! – отмахнулся от них молодой стольник. – Сам ведаю государеву службу…

И со всего бегу, с припрыгом, ринулся с иорданских мостков в пруд и исчез под водою…

– Ай да молодец князь Василей, – похвалял царь, милостиво улыбаясь.

– Молодец! Молодец! Из молодых, да ранний, – почтительно ржали бояре.

Но молодого князя и след простыл, он исчез под водою – только пузыри пошли…

Ждут, ждут… нету князя Василья… Еще ждут, нету… нету…

– О-ох! – послышался слабый стон в окне царевниного теремка… Царь глянул туда, ничего не видать…

Симеон Полоцкий, испуганный, дрожащий, бросился к своей ученице… Она бледна как снег, помертвела…

– Что! Что с тобой, царевна? Ох, господи!

– Вася! Васенька Голицын утонул… о-о-о!

Но Васенька Голицын вынырнул в другом конце пруда и своим появлением распугал всех лебедей. Даже стрельцы об полы руками ударились, а Алмаз Иванов ажно испужался, совсем испужался… «Ишь, язва… ах, н-ну»…

– Похваляю и жалую тремя обеды враз, – положена милостивая царская резолюция на купание молодого князя Голицына.

Все, и бояре, и думные, и стольники, смотрели с завистью на счастливчика, на князя Василья…

И из царевнина теремка с любовью смотрело на него счастливое девичье личико…[10]

Стольники выкупаны, вдоволь накормлены, доклады дьяков выслушаны, резолюции по отпискам воевод и посольских людей положены, грамоты посланы… После обеда часа два соснуто; квасу, и браги, и медов со сна полтретья ведра выпито; вечерни отслушаны; побаловано сластями; медвежатников похвалено; «комидийное действо о блудном сыне» просмотрено; на ночь попито, поедено и гораздо запито, и прошел московский день… Слава Тебе, Создателю всяческих…

Ночь…

И царь Алексей Михайлович спит, и царица Наталья Кирилловна спит, и царевна Софьюшка баинькает, и Васенька князь Голицын спит, и дьяк Алмаз Иванов дрыхнет…

Царю грезятся стольники, царице – лазоревы цветочки, царевне Софьюшке – Васенька княжич, Васеньке – царевнушка Софьюшка, Алмазу Иванову – гусиное перо…

Ночь в Пустозерске…

Все спит и там… Не спит только Аввакум в своей земляной тюрьме: молится, кричит до Бога, звеня цепями… А привыкшая тюремная мышка грызет свой сухарик…