Зависть: теория социального поведения - Гельмут Шёк

духовном смысле часть личности человека, является предпосылкой для всех творческих эпох»[366].

Культ бедности

Если мы рассмотрим культ бедности в античности и Средневековье, молодежное движение в Германии между 1900 и 1930 гг., а также марксистские движения и их приверженцев из рабочего и среднего класса и если затем мы понаблюдаем, как все более агрессивная и завистливая установка тех, кто действительно беден, заброшен и часто презираем, неизменно вызывает спонтанное сочувствие у части классов, которым завидуют, то обнаружим чрезвычайно примечательное совпадение.

Иногда в обществе появляются мессия и его ученики, чьи провокационные утверждения по-новому выражают уже существующую социальную зависть. Для этого есть разные причины: общие социальные перемены, новые способы производства и торговли, завистливые сопоставления рабочих-мигрантов, которые, перемещаясь с места на место и из культуры в культуру, раньше и более остро осознают экономические различия, чем оседлые рабочие, и, таким образом, как часто демонстрировалось, создают полный энтузиазма авангард эгалитаристского мессианства. Мессия и его группа могут прямо угрожать революцией, или же они могут оттягивать и сублимировать ее, откладывать ограбление богатых до Страшного суда и позиционировать себя как контрэлиту, проповедуя прелести бедности и аскетической жизни. То, что демонстрируют эти люди, – это скорее всего зависть, рессентимент и прямая враждебность по отношению ко всему, что находится выше их собственного уровня. Приток действительно бедных приверженцев в такой культ почти в точности соответствует притоку приверженцев из высших классов: в Средние века это были аристократы и представители духовенства – pauperes Christi,[367] – которые практиковали добровольную бедность.

В XIX и XX вв. этим людям соответствуют дети родителей из среднего и высшего класса, особенно в Англии и США, но также на континенте и в Азии, которые на первый взгляд вопреки всякой классовой логике не просто присоединяются к пролетарскому революционному движению, а перенимают скромный образ жизни своей новой среды и разделяют ее ярко выраженное презрение ко всем удобствам и нарядам богатых вплоть до пренебрежения личной гигиеной и здоровьем. Симона Вейль (1909–1943), как показал ее биограф Жак Кабо (Jacques Cabaud), была необыкновенно чистым и последовательным образцом такого типа личности. (Конечно, существуют исключения, например английский аристократ, который становится салонным коммунистом, ни на йоту не поступаясь своими удобствами. Однако обычно такой человек страдает от угрызений совести и стремится к компромиссу с ней за счет исключительной преданности общему делу и щедрых пожертвований в его пользу.)

Вероятно, многих из этих «ренегатов» подвигли на обет демонстративной бедности личное разочарование или обида на родителей, родственников, братьев и сестер. Но при этом всегда присутствует фактор избегания зависти и соответствующие ему «социальные» угрызения совести, мучительное чувство вины.

Может быть, некоторые из них полагают, что своей бедностью они «искупят» грехи своей касты или класса и тем самым спасут их от наказания или уничтожения. Но часто это желание и эта надежда распространяются только на самого индивида. И во многих случаях это не более чем эмоциональная по своей природе, нерефлексирующая реакция на «дурной глаз», на предполагаемую или переживаемую зависть парии, обездоленного, жертвы дискриминации.

Встречается также случай представителя высших классов, изнемогающего от своих социальных обязанностей. Человек устает все время вести себя, как положено хорошо воспитанному сыну аристократа или священника или дочери богатых родителей. Но обычный, частный побег в «простую жизнь» для него недостаточно драматичен и мог бы даже привести к тайной зависти к тем представителям его собственного класса и семьи, которые продолжают наслаждаться комфортом и роскошью. Из этого затруднительного положения, из этих амбивалентных чувств существует очевидный выход: героизация добровольной бедности в компании настоящих (или демонстративно настоящих) бедных и угнетенных, чья утопия или запланированная социальная революция обещает, что в конечном счете ни у кого не будет возможности вести комфортную жизнь. Ту жизнь, которую у человека не хватило мужества принять от судьбы, хотя он и был рожден для нее, – потому что в секулярном мире судьбу считают слепой. А если она слепа, то почему она была благосклонна ко мне, а не к другому? В прекрасной книге Нормана Кона (Norman Cohn) о средневековом революционном мессианстве и его связи с современными тоталитарными движениями «В поисках тысячелетнего царства» (The Pursuit of the Millennium) наша интерпретация подтверждается во многих деталях многочисленными историческими данными.

Главная особенность чувства зависти, как мы показали в начале книги, всегда связана с тем, что завистливый человек не столько хочет иметь то, чем владеют другие, сколько жаждет такого положения вещей, когда никто не мог бы наслаждаться предметом или образом жизни, вызывающим у него зависть. Однако поскольку зависть – это целиком и полностью относительная эмоция, совершенно не зависящая от реального уровня существующего неравенства, может также случиться, что люди, ведущие комфортабельную жизнь, присоединятся к завистливой революционной группе тех, кто рожден в бедности, если они желают напасть на тех, чье положение выше, чем у них, причинить им вред или, по крайней мере, пристыдить их.

Мелкие дворяне всегда найдут повод для зависти к более крупным, как и те – к высшим аристократам, или процветающий приходский священник – к епископу. Таким образом, динамика зависти, которую может вызвать и разжечь малейшее неравенство, объясняет, почему движения парий, движения пролетарских революционеров постоянно пополняются за счет таких людей, чей стандарт жизни выше, чем у обездоленных. Более того, вполне возможно, что в обществе, где нет или почти нет привязанного к роскоши высшего класса, этот феномен также будет проявляться. В общем и целом в группе любимцев фортуны всегда будет достаточное неравенство для того, чтобы те из них, кто к этому склонен, отвергли свою собственную среду ради пролетарской партии.

Конечно, нередко людей из высших классов побуждает присоединиться к движению парий подлинный идеализм; их единственное желание состоит в том, чтобы творить добро, потому что они больше не могут выносить вида несчастий других людей. Мы могли бы предположить, что они не ощущают никакой зависти к процветающим людям равного им социального статуса. Но даже если это так, наша гипотеза все еще верна в том отношении, что люди такого типа считают, что они не могут оказать эффективную помощь, даже психологическую, своим протеже, до тех пор пока продолжают существовать богатые семьи, сам вид которых пробуждает в рабочем, освобожденном от бедности, мучения зависти. Именно это, должно быть, имели в виду Сидней и Беатриса Веббы, когда писали: «Можно без преувеличения сказать, что в наши дни в Англии или Америке само существование богатого и праздного семейства, даже если последнее, что называется, ведет себя тактично, подает пагубный пример всей округе: снижает стандарты, портит нравы, противодействуя