Шесть дней - Сергей Николаевич Болдырев

— Пока это всего лишь предварительные соображения, — заметил Григорьев, подчеркивая этими словами, что он имеет в виду личную точку зрения, но в то же время и не отделяет своих соображений от позиции министерства.

— Я хочу быть с вами откровенным, — заговорил Яковлев, — партийный комитет считает невозможным дальнейшую проволочку с началом строительства новой печи. В этом мы целиком поддерживаем Середина…

Григорьев перевел взгляд на сидевшего против него Середина.

— Да, это моя инициатива, — подтвердил Середин, — я уже объяснял.

Яковлев спросил, известно ли Григорьеву решение городского комитета партии по этому вопросу, и, выслушав утвердительный ответ, поднялся, прошелся ко комнате.

— Я понимаю, что моя судьба как секретаря парткома решена… — произнес Яковлев.

— Ну уж об этом не со мной… — мягко сказал Григорьев. И тоже поднялся.

— Я говорю как коммунист с коммунистом, а не как секретарь парткома с руководящим работником министерства, — возразил Яковлев.

Середин встал, они, все трое, стояли как бы в кругу, друг перед другом.

«Вот мы и пришли к черте, — подумал Середин, поглядывая на Яковлева и Григорьева, — вот и конец той полосы жизни, какой мы жили все эти месяцы… По крайней мере, Яковлев был честен, хотя и не сумел угадать истинный смысл событий на заводе. И честен сейчас перед самим собой, и в этом его нравственная сила. Он делал, что мог… Будет ли легче тому, кто его сменит? Может быть, может быть… Но навряд ли. Нет ничего сложнее и труднее партийного руководства. Нужен особый талант, об этом у нас часто забывают. И опыт, и такт, и принципиальность… Чего только тут не нужно! А прежде всего — очищающая души людей атмосфера. Сумеем ли мы все вместе ее создать? Да, вот это главное: суметь… Именно в этом смысл новой, начинающейся полосы жизни…

Что же думает сейчас Григорьев — этот молчаливый и, кажется, непробиваемый человек? Ведь эта новая, наступающая полоса жизни будет другой и для него. Он не оставался здесь наблюдателем — это и его жизнь… Но лучше бы ты спросил самого себя: что сам должен сделать, как сам должен теперь жить?.. Ответить на этот вопрос, пожалуй, сложнее всего. Это только кажется, что ты сам все решаешь. Так могут думать только те, для кого нет никаких неясностей и никаких сложностей. Гамлет не знал, чем кончится его бой за правду и справедливость, он все время искал и действовал… Андрей Болконский был непреклонен, но и он не знал, что будет там, впереди, и каково его истинное предназначение… Мы знаем только одно: нам нужна очищающая души атмосфера. Знание этого — и много, и мало: каждый должен найти свое собственное предназначение».

Яковлев с решимостью заговорил:

— До перевыборов партком будет поддерживать любые шаги министерства и дирекция по модернизации завода. Несомненно, что и новый состав парткома начнет действовать в том же направлении.

Григорьев молча выслушал заверение секретаря, взглянул на часы: «Пора…» — а, пожав руки собеседникам, пошел одеваться.

…На аэродром он ехал с тем же водителем, какой шесть дней назад привез их троих прямо к домнам. Григорьев сидел, привалившись к дверце, и молча вглядывался в увалистую, совсем уже побуревшую, как бы веером уходившую назад — вблизи быстро, а дальше, у ограниченного холмами горизонта, медленно, степь. Водитель знал характер соседа и не мешал ему созерцать проносившиеся мимо взгорки.

Григорьев как будто целиком отдавался ритму движения, ускорению на прямых участках, замедлению на поворотах, взлету машины на подъемах, когда дорога впереди обрывается в никуда. На самом же деле он был поглощен неотступными размышлениями и почти не обращал внимания на то, что происходило за стеклами машины.

…Да, как он и предполагал тогда в самолете, направляясь на завод, за непосредственными событиями стояло нечто более важное. Рано или поздно перестройка устаревающего завода неизбежна. К этому выводу он пришел еще раньше, находясь на заводе. Но теперь, в мчащейся по увалистой степи машине, все более и более отдаляясь от завода — отдаляясь, так сказать, и пространственно, и психологически, — он одним взглядом охватил те события, которыми жил эти шесть дней, вглядывался в них, искал какой-то важный для него и почему-то сразу не дававшийся, ускользавший смысл.

Давным-давно, в ранней молодости, волею судеб вместе со многими другими он начинал жизнь — вот эту самую, тогда находившуюся как бы в зародыше, а теперь возмужавшую и расширившуюся. Она вобрала его сейчас как свою естественную частицу, точно он никогда и не покидал завода, города, предгорной степи, по которой мчится машина. Но это же не так, — остановил он себя, — много лет назад он должен был бросить ее и вернулся всего на несколько дней. Что же — так ничего и не произошло за эти годы и с этой жизнью, и с ним самим? А может быть, разгадка в том, что начало, в котором он тоже участвовал, было правильным и все шло своим чередом? Но с невольной гордостью подумав так, он тут же сказал себе, что все же не в этой мысли заключался внешне скрытый, сразу не дававшийся смысл того, что он увидел и пережил за эти шесть дней.

Было нечто более важное. Жизнь, которая здесь шла своим чередом — в будничных мелочах, в семейных и заводских делах людей, обладала способностью самоочищаться, самовосстанавливаться после бурь и тяжких потерь. Жизнь не в отвлеченном понятии, а в том, что составляло ее конкретное содержание: суть человеческих личностей и характеров, устремления людей, их симпатии и их враждебность к тому, что для них чуждо… В этом самоочищении и заключена неистребимая сила жизни — той, какою он живет далеко отсюда, и той, какою он жил здесь эти шесть дней. В способности самоочищения — и зрелость, и мудрость ее. Вот главное, что увиделось ему теперь и что он не сразу осмыслил. Может быть, впервые с такой ясностью он открыто признался самому себе, что и ему есть, от чего отказываться и к чему идти, есть что не уступать и за что бороться… И в этом ощущении движения собственной личности была и его свобода, и его сила, и сознание правоты и силы жизни…

В аэропорт Григорьев прикатил к самому отлету, опустился в свое кресло около иллюминатора и просидел почти без движения все время полета.

В Москве увидел над аэродромом яркие звезды в глубокой бархатной темноте неба и удивился: ночь наступила.

Он не сообщил в министерство час прибытия самолета и с аэродрома домой ехал на такси. Поднялся на свою площадку, открыл дверь и невольно забеспокоился: в квартире темно. Не