Вот я - Джонатан Сафран Фоер

— Ого, — подал голос Барак.

Откуда он взялся?

— Извини? — переспросил Джейкоб, точно как сделала бы Джулия.

— Я не Тору цитировала, — ответила та. — Мы все знаем, что значат эти слова.

— Что с тобой?

— Ничего.

Экран телевизора наполнился мельчайшими вспышками — будто светляки в банке.

— Проблема, — сказал Тамир, поднимаясь, — в том, что вам сильно не хватает проблем.

— Могу я сказать очевидное? — спросил Сэм.

— Нет, — одновременно ответили оба его родителя — редкое единство.

На экране телевизора женщина неизвестной этнической принадлежности и гражданства с воем рвала на себе волосы, так сильно, что ее голова дергалась из стороны в сторону. Никакой подписи на экране не было. Не было комментария. Никто не объяснил причину ее горя. Было только горе. Только женщина, зажавшая в кулаках собственные волосы и бьющая себя в грудь.

Исаак, который должен был уже благополучно разлагаться в земле, все еще сохранял свежесть в человечьем холодильнике в Бетесде. Только для Исаака конец страданий мог стать продолжением страданий. Его последняя воля — объявленная в завещании и в бесконечных разговорах с Ирвом, Джейкобом и всеми, кому он мог доверить эту задачу, — была лежать в земле Израиля.

— Но зачем? — спрашивал его Джейкоб.

— Потому что евреи туда стремятся.

— На рождественские каникулы. Не навсегда.

И когда Сэм, который тоже был в тот раз в гостях, заметил, что тогда к нему будут гораздо реже приходить, Исаак заметил, что "мертвецы мертвые" и прием гостей — это последнее, что может тревожить их мертвые мозги.

— И ты не хочешь лежать рядом с бабушкой и остальной родней? — спросил Джейкоб.

— Мы все встретимся, когда наступит время.

"Ну какой смысл в этой херне?" — не спросил Джейкоб, потому что иногда смысл не имеет значения. Последнее желание — как раз такой случай. Участок Исаак приобрел еще двадцать лет назад — уже тогда это было недешево, но он охотно разорился на могилу, — так что для выполнения его последнего желания требовалось время: оставалось только погрузить тело в самолет и организовать логистику на другом конце.

Но когда пришло время бросить тело Исаака в почтовый ящик, доставка оказалась невозможна: все рейсы отменили, а когда небо откроют, в страну обещали пустить лишь те тела, которые только готовились умереть.

Установленное обычаем окно на похороны-до-истечения-суток закрылось, и можно было без особой спешки искать решение. Но не сказать, чтобы родня совсем не чтила еврейский закон. От момента смерти до погребения кто-то обязательно должен быть с умершим. В синагоге есть для этого специальные люди, но шли дни, и их желание присматривать за телом шло на убыль, так что все больше ответственности должны были брать на себя Блохи. И эту ответственность приходилось совмещать с ответственностью за благополучие израильских гостей: Ирв мог свозить их в Джорджтаун, пока Джейкоб сидел у тела деда, а после обеда Джейкоб вел их в Национальный музей авиации и космонавтики посмотреть "В полет!" в заглатывающем перспективу "Аймаксе", а тем временем Дебора — по контрасту — проводила время с покойником. Патриарх, с которым они нехотя проводили в скайпе по 7 минут в неделю, теперь стал человеком, которого приходилось посещать каждый день. По какому-то чисто еврейскому волшебству, переход из живых в мертвые превратил всеми заброшенного в ни на минуту не покидаемого.

Джейкоб взял основной груз на себя, потому что счел себя наиболее для этого подходящей кандидатурой, а еще потому, что больше всех хотел улизнуть от других обязанностей. Он отсиживал шмиру — выражение, которого он не слыхал, пока не стал хореографом у сидящих шмиру — по меньшей мере раз в день, обычно несколько часов кряду. Первые три дня тело лежало на столе в еврейском погребальном доме, укрытое простыней. Потом его перенесли в подсобное помещение в глубине здания и, наконец, к исходу недели перевезли в Бетесду, куда непогребенные тела отправляются умирать. Джейкоб не приближался к мертвому ближе трех метров, слушал подкасты на убивающей уши громкости и старался не дышать через нос. Он брал книги, просматривал почту (чтобы поймать сеть, приходилось стоять по ту сторону двери), даже кое-что писал: КАК ИГРАТЬ РАССЕЯННОСТЬ; КАК ИГРАТЬ ПРИЗРАКОВ; КАК ИГРАТЬ НЕВЫРАЗИМЫЕ, НО ОЩУЩАЕМЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ.

Утром в воскресенье, когда набившие оскомину жалобы Макса на то, что ему нечем заняться, раздосадовали Джейкоба до крайности, он предложил Максу поехать с ним посидеть шмиру, думая: Это научит тебя ценить твою скуку. Макс принял вызов и согласился.

В дверях их встретила сиделка шмиры, которую они сменили, — ветхая старушка из синагоги, от которой веяло таким холодом и пустотой, что она вполне сошла бы за одно из неподвижных тел, если бы не с избытком нанесенный макияж: только живых евреев бальзамируют. Они кивнули друг другу, она вручила Джейкобу ключи от входной двери, напомнила ему, что в унитаз кроме туалетной бумаги (и конечно, "того самого") смывать ничего нельзя, и смена караула, пусть не с той торжественностью и церемонностью, как перед Букингемским дворцом, свершилась.

— Ужасный запах, — заметил Макс, усаживаясь за длинный дубовый стол в вестибюле.

— Я дышу ртом, когда мне надо вдохнуть.

— Будто кто-то пернул в бутылку водки.

— Откуда ты знаешь, как пахнет водка?

— Дедушка мне давал понюхать.

— Зачем?

— Чтобы доказать, что она была дорогая.

— А цена этого не доказала бы?

— Спроси его.

— Жвачка тоже помогает.

— А у тебя есть?

— Не думаю.

Они поболтали о Брайсе Харпере, а затем о том, почему, несмотря на полную исчерпанность жанра и отсутствие оригинальных идей, до сих пор снимаются вполне достойные фильмы про супергероев, и, как часто случалось, Макс попросил отца рассказать про Аргуса.

— Однажды мы повели его на дрессировку. Я рассказывал?

— Рассказывал. Но расскажи еще раз.

— Ну, это было сразу, как мы его взяли. Инструктор начал с демонстрации чесания пуза: это, мол, расслабляет собаку, когда она взбудоражена. Мы сидели, образовав круг, человек двадцать, каждый почесывал своей собаке пузо, и тут вдруг что-то громко зарокотало, как будто под зданием проехал поезд метро. И этот рокот доносился с моих колен. Аргус захрапел.

— Такой лапочка.

— Да, точно.

— Но он ведь не очень там хорошо учился?

— Мы бросили. Показалось напрасной тратой времени. Но через пару лет у Аргуса появилась привычка во время прогулки натягивать поводок. И еще он вдруг останавливался и упрямо не хотел идти дальше. И мы обратились к парню, которого посоветовали нам собачники в парке. Не помню, как его звали. Он был из Сент-Люсии, полноватый, прихрамывал. Он надел на Аргуса строгий ошейник и наблюдал, как мы гуляем. Ну конечно, Аргус застыл на месте. "Потяните, — сказал этот парень. — Покажите ему, кто тут главный". Маму это рассмешило. Я потянул, потому что, ну знаешь, я же обычно главный. Но Аргус не подчинялся. "Сильнее", — сказал тот парень, и я потянул сильнее, но Аргус тянул с такой же силой. "Надо показать ему", — повторил парень. Я потянул опять, теперь уже довольно крепко, и Аргус немного засипел, будто задыхался, но не сдался все равно. Я посмотрел на маму. А тот парень говорит: "Вы должны его научить, а то так будет вечно". И я помню, как подумал: Я переживу, если так будет вечно. И ночью не мог уснуть. Мне было стыдно, что в тот последний раз я слишком сильно потянул его и он стал задыхаться. И от этого мне стало вообще стыдно за все разы, когда я пытался его учить: идти рядом, давать лапу и даже подбегать по команде. Если бы я мог все это пройти заново, то не стал бы его ничему учить.