Никогда не называй это любовью - Дороти Иден

Мистер Хьюстон, придя в неописуемый восторг, взял эти письма, заплатив за них мистеру Пиготту шестьсот фунтов, что, безусловно, являлось целым состоянием для этого нищего мерзавца, и отправил это «богатство» в Англию.

Поразительно было то, что у главного редактора «Таймс» достоверность этих писем почти не вызвала сомнений и желания проверить факты. Он обсудил этот вопрос с юрисконсультом «Таймс» и с графологом, после чего они устроили страшную атаку на такого знаменитого и выдающегося человека, как лидер ирландской партии.

История эта попахивала весьма дурно, а влиятельная «Таймс» не получила никакого удовольствия от того, что ей пришлось приносить сдержанные извинения:

«Мы считаем своим долгом выразить наши глубочайшие и искренние сожаления, что были вынуждены опубликовать письма касательно мистера Парнелла».

Спустя несколько дней история мистера Пиготта плачевно завершилась в Мадриде. Опозоренный и убогий, он застрелился в спальне отеля.

А мистер Парнелл на короткое время стал национальным героем Англии – страны, которую он люто ненавидел. Где бы он ни появлялся, везде его встречали с восторгом и овациями. Когда же он поднялся со своего места в парламенте, чтобы произнести речь, зал встретил его громкими аплодисментами. Все члены либеральной партии в знак почтения к нему встали. Мистер Гладстон повернулся и лично поклонился ему, демонстрируя всему парламенту, что он по-прежнему непоколебимо поддерживает Парнелла и билль о гомруле. По правде говоря, на тот момент мистер Гладстон был всего-навсего лидером оппозиции, но это не могло продолжаться вечно. Консерваторы, весьма вероятно, проиграют следующие выборы, зато потом старик – мужественный и непоколебимый, несмотря на возраст, – вернется на свой пост.

Обо всем этом и размышлял Парнелл под грохот оваций. Но если он и испытывал небывалый подъем, то не показывал этого. Он стоял с гордо поднятой головой, возвышаясь над толпой и с нетерпением ожидая, когда все рассядутся по своим местам. Инцидент, из-за которого все аплодировали ему, завершился. Теперь предстоит заниматься более важными делами.

Спокойный, уверенный в себе, бесстрастный и излучающий какой-то сверхъестественный магнетизм, Чарлз ждал. И когда наконец аплодисменты затихли, он произнес тихим, спокойным голосом:

– Ответьте мне, есть ли здесь кто-нибудь, кто осмелится встать со своего места или сидя, кивком головы или словом, сказать, что он верит в то, что существуют хоть малейшие сомнения в том, что эти сфабрикованные письма не были написаны и подписаны мною?!

И снова зал разразился аплодисментами и ободряющими криками, а когда все опять стихло, пышущий энтузиазмом Тим Хили поднялся и сказал, что лично его никогда не волновали обвинения со стороны «Таймс». Так пусть ирландская партия вслед за своими отцами продолжает великое дело и пусть те, кто оклеветал Джона Митчелла, Смита О'Брайена, Эммета и Вульфа Тона, продолжают свою гнусную клевету и политические преступления – этим они сделают себе только хуже, поскольку ирландская партия сохранит за собой полное доверие своих соотечественников и будет продолжать гордо нести знамя ирландского народа. И никому не дано опорочить это знамя!

Еще он добавил, что не сомневается в том, что месяц тому назад один из членов консервативной партии мог выйти вперед и заявить, что письма поддельные, а Пиготт убит в Мадриде из-за достопочтенного представителя от города Корк.

Раздался сдержанный смех, намного сдержаннее, чем обычно позволяли себе в парламенте по отношению к членам ирландской партии. Этим и закончилось длительное и утомительное дело, и Кэтрин, сидящая на женской галерее, скрывала за вуалью слезы, струящиеся по ее щекам, – слезы гордости и восторга.

Она бесконечно устала, на какое-то время ей показалось, что человеческие фигуры перед нею слились в бесформенную, безликую, темную массу, похожую на стаю ворон, которые с громким карканьем дерутся, готовые разорвать на куски самую слабую из них.

Странно, но их мысли были настолько созвучны, что, когда Кэтрин спросила, счастлив ли Чарлз, – ибо таких оваций она никогда еще не слышала, – он ответил:

– Целую неделю эти овации сидят у меня в глотке. Эти приветственные вопли очень напоминают мне крики и завывания толпы, которая при мне однажды пыталась линчевать человека.

Кэтрин невольно задрожала от ужаса.

– Не надо так думать. Лучше наслаждайся своей популярностью.

– Я буду, конечно, наслаждаться, отчасти меня это даже забавляет, но этим меня не купишь. Никогда. Ведь они просто испытывают чувство вины из-за своей ошибки по отношению ко мне. Чисто английское преклонение перед законами. Я рад, что у ирландцев есть религия, поскольку в Ирландии очень мала надежда, что там будут так поклоняться законам.

– Хорошо, по крайней мере ты принимаешь эти овации с огромным достоинством. Я горжусь тобой.

Он улыбнулся и крепко сжал ее руку.

– Я счастлив, что наконец-то вызвал в тебе гордость за меня. Но не очень-то радуйся их бурным аплодисментам. У меня предчувствие, что очень скоро ты узнаешь их с совсем другой стороны.

– Почему ты так говоришь? – воскликнула она с тревогой.

– Потому что у меня нет никаких оснований доверять им. Да, меня забросают приглашениями. Да, со мной захотят побеседовать в Клубе Восьмидесяти. Думаю, это большая честь, хотя я мог бы совершенно спокойно обойтись без этого. И я принимаю их приглашение только потому, что мне выпала удачная возможность заставить их выслушать меня.

– А что еще тебе предстоит?

Он неохотно ответил:

– Сэр Чарлз и леди Рассел устраивают в мою честь прием. Мне очень хотелось бы отказаться, но я не могу. Сэр Чарлз вел мое дело и сделал для меня очень много, особенно когда с таким блеском провел перекрестный допрос Пиготта. Так что мне придется выразить ему свою благодарность.

Чарлз нежно поцеловал ее, правда по ее взгляду чувствовалось, что сейчас она не очень расположена к ласкам. Ее обижало и даже раздражало, что она публично не разделяет с ним его триумф. Почти всем было известно о ее роли в жизни Парнелла, а все-таки ей приходилось оставаться в тени, ее игнорировали: никого не должно оскорблять присутствие женщины с подорванной репутацией.

Чуть раньше подобной ситуации, наверное, вообще не возникло бы, поскольку Парнелл не принимал участия в светской жизни. Но теперь его имя было у всех на устах, он стал как бы всеобщей достопримечательностью и был вынужден часто появляться на публике. А Кэтрин обречена тихо сидеть дома и ждать, когда он вернется с мероприятий, на которых присутствовали ее родственники. Там мог появиться ее брат, сэр Ивлин Вуд, или ее тетя с дядей – лорд и леди Хадерли.

Кэтрин старалась не выказывать своих истинных чувств. Но, оставаясь в одиночестве и ожидая его возвращения, она думала только о том, сколько еще времени они будут жить этой неестественной жизнью, то есть она будет сидеть за пяльцами и мысленно представлять себе роскошные экипажи, подъезжающие к ярко освещенным особнякам с широко распахнутыми дверями, с дворецкими на ступенях. Она словно воочию видела вечерние туалеты дам, слышала мягкий шорох шелков и тафты, когда светские леди плавно выходили из карет, представляла ослепительный блеск их бриллиантов. Кэтрин теперь почти ничего не знала о самой последней моде: оказывается, треугольные рукава на платьях, казавшиеся ей раньше нелепыми и чуть ли не безобразными, стали последним писком, равно как и крошечные турнюры, иногда не больше изящного изгиба осиной талии.