Против часовой стрелки - Елена Катишонок

А ведь это я — выйду, вот как. Тогда и договорим.

У болезни свои законы. Они распоряжаются человеческой жизнью, хотя ничего не знают о ней. Перед тем как окончательно распорядиться бабушкиной жизнью, то есть передать ее в другое ведомство, инсульт давал короткие передышки. Тогда она медленно и с наслаждением выпивала стакан чаю вприкуску, заходила в детскую и вешала в шкаф школьную форму, а потом медленно двигалась назад к постели. Никто не знал, что принесет следующий день; шел ноябрь.

Каштан за окном облетел. Пальма больше не давала новых побегов; Ольга срезала еще несколько засохших ветвей.

Между подушкой и валиком тахты у бабушки стояли фотографии родителей, Максимыча и Матрены, и она молча смотрела на них, пока не засыпала. Тогда Ольга вставала из-за письменного стола и на цыпочках выходила.

Бывали дни, когда они подолгу разговаривали, и это было самое хорошее время.

И — самое печальное.

Померив в очередной раз давление, внучка улыбнулась:

— Скоро выйдем с тобой погулять!

— Я не встану больше, Лелечка, — бабушка погладила ей щеку. — Вот сыночек придет, попрощаюсь с ним. Кто знает, сколько дней мне Бог еще даст…

И стало не нужно больше лукавить, можно было молча сидеть рядом, смотреть в любимое морщинистое лицо и целовать родные руки.

А еще стало можно спросить о том, что давно мучило Ольгу:

— Скажи, Ласточка: ты хочешь с Таечкой увидеться? Я могу узнать, где она живет… Ты скажи только: хочешь?

Бабушка отпрянула в испуге:

— Нет! Не надо, не пускай ее сюда, Боже сохрани!..

Знать бы, какой панический страх вызовет вопрос, не стала бы спрашивать. Однако Ольга опасалась, что Тайка узнает о состоянии «матушки», заявится сама, и как себя вести в случае этой немой сцены, было совсем не понятно. Однако все изнурительные предположения оказались не нужны: Тайка не появлялась.

— Мама!

Ольга вбежала в комнату. Бабушка лежала с закрытыми глазами и медленно водила головой по подушке, жалобно повторяя: «Мама! Мама!..»

— Здесь твоя мама, Ласточка. Вот фотографии, и мамы, и папы. Попить хочешь?

— Мама… — Не открывая глаз, бабушка улыбнулась, — не уходи, мама.

Это походило бы на игру, если бы не было еще одним флажком на карте инсульта.

Первое слово ребенка, осторожно трогающего мир, стало последним бабушкиным словом. Отныне она звала внучку не по имени, а — мамой.

Следующий удар лишил бабушку последнего слова. Теперь она только стонала.

Новый Год пришел, как не вовремя и некстати приходит случайный гость. Через неделю наступило Рождество, но бабушка об этом не ведала, а значит, и Рождество не считалось, потому что Рождество без бабушки — все равно что незажженная елка в Новый Год.

И все же Рождество сияло по вечерам в окнах разноцветными огоньками на елках, доживающих свой праздничный век, а днем продолжало сиять ослепительным холодным солнцем. Бабушкины глаза были закрыты, и не нужно было задергивать занавески, как стало не нужно поворачивать пальмочку зеленой, пышной стороной к постели, тем более что, если немного зелени еще оставалось, то о пышности говорить не приходилось.

Собаки и кошки умирают у одра хозяина; пальма тоже умирала долгой и мучительной смертью.

Как бабушка.

Она жила, хотя дыхания не было слышно, а только стон. Иногда стон затихал, и она лежала, погружаясь в никому не ведомые глубины. Тело, истончавшееся на глазах, давно не принимало ни еды, ни даже питья, кроме капель воды, которые оставались на смачиваемых губах. Едва слышно отзывался пульс.

В детстве Ольга прочитала в какой-то восточной сказке: «Отец простился с сыном и ушел туда, откуда не возвращаются». Да, оттуда не возвращаются; возвращаются туда. Смерть — это и есть возвращение.

В доме звенел будильник; стучали дверьми, топали у порога, сбивая снег; говорили по телефону, что-то роняли — бабушка не слышала. «Ну, заяц, погоди!» — кричал под веселую музыку волк в мультфильме, и дети смеялись, — бабушка не слышала. На экране корректный Игорь Кириллов рассказывал о новостях, так доброжелательно глядя на зрителей, словно был уверен, что бабушка тоже смотрит на него. Но бабушка не слышала о достижениях перестройки и ничего, кроме своей боли, не чувствовала; лицо было напряженным.

Боль ушла, оставила навсегда на рассвете 11-го января. Бабушка лежала улыбаясь, и утреннее солнце падало на еще теплое лицо.

Это не смерть, нет! Бабушка не умерла — она вернулась, и поэтому улыбается. Ласточка, наконец-то тебе не больно…

А смерти не было, просто не было! Ольга радовалась, как радовался человек из только что перечитанной жизни; но только сейчас она поняла его полностью. Действительно, не было. Инсульт — был, муки смертные — были; была даже панихида, и Ольга впервые в жизни увидела бабушку в моленной улыбающейся. Было и погребение; но смерти — не было!

Бабушка вернулась, — вот почему она не разрешила плакать на своих поминках: «Я хочу, чтоб весело было, чтобы вы песни пели, а я послушаю…»

И я не умру, Ласточка, никогда не умру. Я состарюсь и тоже стану бабушкой. Буду так же неистово и нежно любить внучку — или внука? И пусть они зовут меня бабусей. Или бабушкой Лелей.

А потом я вернусь к тебе.