Сапфировый альбатрос - Александр Мотельевич Мелихов

прикончил свое гимназическое обучение аж с целой золотой медалью.

Потом где-то такое покрутился в Киевском университете промежду медиками и юристами. В дни буржуазного Февраля покрасовался с красным бантиком, при реакционном гетмане умотал к себе в Лубны, где его бывшие однокашники, а теперича хлопцы из гетманского куреня чуть его обратно не расшлепали. Так что в этих евойных прятках его заносило и к подпольным большевикам, в котором подполье он чуть ли не наотрез отморозил ноги. За которые заслуги он при большевиках попал даже в сам Ревком целым комиссаром труда. А когда надвинулся кровавый Деникин, то третьему Мишелю было доверено составлять почетный состав для увоза в тыл всего самого передового и прогрессивного.

Чего из всего этого там было и чего не было, проверять было некому, да и не для чего, не такая уж была важная птица третий Мишель, но лет через тридцать в своей казенной автобиографии он похвалялся, что свято бережет в районе сердца мандат Совета рабочих депутатов: любовно, писал, храню эту ветхую бумажку, как память о боевом и ярком годе моей жизни.

А после покоренья Крыма третий Мишель отправился покорять Петроград и там уж расписался так расписался, пошел шлепать книжку за книжкой. Небольшенького, как и сам он, размерчика, но до того забористые, что питерские недобитые еще формалисты готовы были взять его в свои неформальные недобитые ряды.

А чего ж нет? Вон он каково загнул, к примеру, про цигарку:

Васька Жлоб с запалу куркуля одного насмерть берданкой припечатал за то, что тот конфискованное жито керосином да известью попортил.

И смертный приговор ему читал председатель трибунальский товарищ Витос, у коего голова была вся в голых морщинах, извилинах да бугорках, как глобус школьный с накладными частями света. Про таких в тот год свирепый, взошедший на красных дрожжах терпких, мало кто слыхал, кроме десятка считаных, вроде Бухарина, чистых старых партийцев.

Часто так: засудив кого-то по долгу нови, ездил потом товарищ Витос запросто к присужденным в камеры (к «смертникам» — тоже), часами сидел, расспрашивал.

О чем?

Человека — о человеке. На века хватит!

Расспрашивал — в мысли потом к себе, в тетрадку коленкоровую с «записками».

Еще — пастор так. Только тот — для лжи, для тупого мертвого бога…

И за полчаса до Васькиного расстрела подошел товарищ Витос к женщине, прижал ее к себе:

— Надо ехать, Сима…

И женщина уже немолодыми пошерхшими губами поцеловала все пять частей света: коммунистка. Встать лишний раз не могла: ноги одной не было.

Ногу отняло гангреной от порезов шашек казацких в подполье донецком в прошлом году.

Голову целовала — глобус, говорила: «Проклятье… проклятье!»

И знали оба уже: слово это — «проклятье» — каждый раз перед чьей-то насильной смертью — прошлому, ядоносному, отравившему мирской глобус весь трупной жидкостью человеконенавистничества.

Чуешь, читателю? Уси поотравлэны, одни воны чистые, от чистоты стрэляють, а не от потравы, як другие протчие.

А в это время защитник Васьки смертного Марк Рувимович дрожью сжимает слова:

— Убить своего же — это какой-то… или подлинно мученический жест в сторону этой свирепой мужицкой массы… своеобразно христовый жест, или…

Вспомнил: Витос этот самый ласково гладил на улице чужую маленькую девочку:

— Расти, девчурка… для тебя всё… это делаем!

И поцеловал при всех. На улице.

А у Васьки перед тем, как стенку пачкать, зародилось тупое, грузное, как древность: «Год жизни отдав бы за цигарку!»

И наскреблы ему у конвойного серой тютюнной пыли, и оторвав он почти половину газеты без спросу, и, когда скрутил он последнюю «козью ножку», улыбнулись все, и Васька сам: цигарка вышла в аршина четверть. И пока Васька ее смолил, прилетело с телефонной станции одно слово, вернее два: «Харьков… остановить!»

И Васька только на другой год под Слащева голову свою уронил у Перекопа самого.

Такой вот чудовенный случай вышел с цигаркой.

Забористо, забористо начинал третий Мишель, ничего не скажешь. И большевики у него выходили забористые, с глобусами заместо головы.

Да и барышни из бывших тоже особого спуску не давали:

Клавдию Павловну увез из Питера вдруг комиссар Сербич, работать в конторе на лесозаготовках. А мать свою на ее расспросы она только закидывала желчными, злобными огрызками:

— Вам не все равно, кто хлеб теперь даст? Нищие мы, слышите, нищие!

Сербич имел большие заслуги перед революцией: первый на Забалканском у Обводного метнул булыжник в голову ругавшегося генерала, петуха красного первым пустил в полицейский участок, юнкеров у Зимнего купал с размаху в невской пооктябрьской прорве, это он там рванул по сюртукам и манишкам в Таврическом колонном своей горячей глоткой…

А в партию не приняли, сказал жиденок один: «Без стержня ты, Сербич…»

Но он свое нашел, теперь он — во кто!

А Клавдия Павловна придвигает близко к начальнику заготконторы коричневую лайку косточек-глаз:

— Ну, и плевать на их партию! У всякого своя партия. Подумаешь… спасают Россию?! Мешают жить другим! А не усмотрят, будем жить, как хотим…

И впрямь, сурьезный Званцев медленно, сухо выбрасывает:

— У нас крадут дрова.

Оскар Робертович усмехается. В тон Званцеву медленно тянет:

— Лошади кушают овес и сено, дрова крадут… Только почему «у нас»? У «них».

«Оскар Робертович Пржевецкий, адвокат» — такая карточка была когда-то в Варшаве на Иерусалимской, в Петербурге на Морской.

— Может, этот вор, что дрова теперь тащит… Чем скорей, тем лучше.

Он и пушистоусый белозубый рот тянет к руке Клавдии Павловны:

— Вы же интеллигентная женщина, Ваш муж покойный — кандидат на судебную должность…

А с ее мягких теплых губ — грубое, обрубком:

— Довольно… намучилась! Хоть прибыльно… сыта буду. И потом — его время, не забывайте!

И по ночам, после супружеских ласк, Клавдия Павловна учит Сербича танцам и манерам:

— Запомни, при всех я для тебя не Клавка, а Клавдия Павловна! Культуры в тебе мало, дружок… Ну, научу. Понял?

Сербич смотрит на ее расстегнутую кофточку и повторяет:

— Понял.

— Да не понял, а понял, эх, ты… Т-товарищ!.. Но ничего, летом двинем в Ялту, в Коктебель, как в былые времена…

И только когда Сербич уже сонно похрапывал — тогда вдруг — тоска, пустошь в душе… Плакала, ругалась по-мужски, лила в рот мадеру, закуривала сразу и папироску, и сигаретку.

Со сна кричала в ту ночь дико, ужаленно…

А Званцев подсчитывал