Кронштадт - Евгений Львович Войскунский

врача. Уже потом, когда Тане полегчало, я понял, почему мать так взволновалась: наверное, вспомнила другую зиму, другую Таню…

Около пяти часов пришел Зубов с двумя приятелями. Они сразу сели пить принесенную водку, а мать поставила перед ними закуску — колбасу, вареную картошку и банку маринованных грибов. Зубов позвал и меня, но мне не хотелось с ним пить, я отказался. Мы с Люсей сидели у себя в комнате, Таня дремала после лекарства. Мы слышали доносившиеся из большой комнаты возбужденные голоса, обрывки фраз. Бог ты мой, что они говорили! Я вышел в кухню. Дверь из большой комнаты в коридор была раскрыта, там плавали в сизом табачном дыму красные лица с раскрытыми ртами. Мать на кухне заваривала чай.

— Сейчас закипит, — сказала она, мельком взглянув на меня. — Как Танечка?

Я не успел ответить. В кухню вошел Зубов с дымящейся папиросой в уголке рта.

— Соня, — сказал он, — нам водки не хватило, сходи купи еще бутылку.

Мать двинулась было к двери, но я шагнул, заступив ей дорогу.

— Ты никуда не пойдешь, — сказал я матери и повернулся к Зубову. У меня клокотало в горле, и я с трудом удерживался, чтобы не обложить этого недоноска по-боцмански. — Сам беги за водкой, — разомкнул я стиснутые челюсти. — Тут нет прислуги.

Зубов сверлил меня ненавидящим взглядом цыганских глаз. Языком перекинул папиросу из одного уголка рта в другой.

— Ладно, — проговорил он со злой усмешкой. — Посмотрим еще, флотская…

Он осекся. Правильно сделал. Если б он добавил хоть одно слово, я бы дал ему в зубы. Мать, страшно побледневшая, схватила меня за руку:

— П-прошу… — У нее прыгали губы, дыхание было шумное, астматическое. — Не надо, не надо… Н-не ссорьтесь…

За водкой никто не побежал. Вскоре зубовские приятели ушли, а сам он завалился спать. Меня трясло. Я готов был бежать из дому куда глаза глядят, лишь бы не видеть виноватого лица матери, лишь бы не слышать захлебывающегося храпа Зубова…

В пятьдесят четвертом году Зубов уехал в Москву. «Друзья меня зовут, — объявил он матери. — Хватит прозябать. Приличную должность обещают». Я при их прощании, конечно, не присутствовал, да и не был в том году в Ленинграде вообще — мы с Люсей ездили в Пятигорск, в военный санаторий, а Таню завезли к Люсиным родителям в Баку.

А несколько лет спустя, в дождливом августе, мы приехали в отпуск — я тогда начал хлопоты о переводе в Ленинград, в Балтийске мне надоело, и Люсе тоже. Утром принесли почту, мать раскрыла свежий номер журнала и, дымя крепкой папиросой, погрузилась в чтение. Вдруг она отбросила журнал, ее крупное рыхлое лицо выразило отвращение. Я поднял журнал, полистал и обнаружил в нем большую статью, подписанную Зубовым. Пробежал взглядом несколько абзацев. «Один из главных моральных устоев нашего общества заключается в том… Каждый человек дорог нам, потому что мы верим в доброе начало… ответственность за развитие каждой личности…» Зубов учил людей нравственности!

У матери в глазах было отчаяние. И — словно прорвалась плотина — потекли слезы. Она оплакивала свою любовь, свою беду. Я утешал ее как мог, дал выпить воды с валерьянкой, а мать жаловалась, жаловалась… на отца, на Зубова, на главного редактора… на всех, кто не понимал и не ценил ее… Тогда-то она и рассказала некоторые подробности о Зубове — о кёнигсбергских плашках, о детской книжке, об его отъезде в Москву…

Я останавливаю машину у витрины «Овощи — фрукты» и, вынув из «бардачка» авоську, захожу в магазин. У матери уже года четыре как ноги почти не ходят — мучительный развился артроз, — и продукты ей приносит соседка, добрая женщина, тоже вдова полярника. Я же, дважды на неделе навещая мать, привожу ей фрукты или соки. Мать очень верит в фрукты.

Покупаю яблоки. Кроме яблок, есть сливы, но за ними большая очередь, а у меня нет времени стоять.

Вот он, мой родной дом, потемневший от старости, с застекленными балконами. Сколько жило здесь людей в моем детстве — почти никого из них теперь нет в живых. Из-за дверей доносятся бормотание радио, жизнерадостные вскрики магнитофонов — «магов», как их называют для краткости. «Маги» теперь царят в городах и весях. Они вдруг стали очень нужны человечеству, без них не обходится ни радость, ни печаль. Кажется, сам всемогущий поток времени, несущий нас все дальше и дальше, не струится плавно, как встарь, а мчится вприпрыжку, в такт магнитофонным синкопам.

Поднимаюсь на третий этаж, открываю дверь своим ключом и вхожу в квартиру. Мать не слышит. Она стала глуховата. Я вхожу в большую комнату. Мать, грузная, седая, сидит в старом, облезшем кресле, держа оплывшие ноги в шерстяных чулках на скамеечке. Книга — зеленый томик Тургенева — выпала из ее руки. Мать читает теперь классику, только классику, ничего, кроме классики. Есть у меня мечта: уйти, как говорится, на «заслуженный отдых», залечь на диване и всласть перечитывать Гоголя, Достоевского, Чехова. Читать фантастику, наверное, брошу. Только классику, ничего, кроме классики. Наступит ли такое времечко у меня? Это другой вопрос.

Мать поднимает тяжелые, налитые стариковским сном веки.

— Ты, Юрик? — тихо, надтреснуто произносит она. — А я задремала…

Я мою на кухне яблоки, кладу несколько штук в вазу и ставлю на столик перед мамой. Сажусь на скамеечку у ее ног. Мама поднимает дрожащую руку и проводит ладонью по моей голове.

Глава пятая

Лавенсари

Весна в Кронштадте. Серый, набухший водою лед еще покрывает гавани и каналы, еще не весь стаял снег на улицах, но апрельское солнце уже хорошо взялось за дворницкую свою работу. Журчит вдоль тротуаров талая вода. И город будто потянулся навстречу солнцу, расправляет каменные суставы, с тихим стоном выбирается из жестоких сугробов блокадной зимы.

В северной части города, на Широкой, на улице Гусева, тюкают топоры, рушатся под ломами балки — это сносят ветхие деревянные домики, их пустят на дрова. На Якорной площади, по соседству с зенитной батареей, и в Петровском парке, где тоже уставились в небо стволы зениток, и во дворе СНиСа — Службы наблюдения и связи, и на единственном в Кронштадте футбольном поле, и всюду, где есть клочки не мощенной, не покрытой асфальтом земли, вскапывают грядки под огороды.

Ожили гавани. Тут тренируются в наводке зенитные расчеты. Там идет учение по связи — сигнальщики бойко обмениваются флажными семафорами. Будто птичьи крылья взмахивают на мостиках кораблей. Птичьи? Где уж там… Давно нет птиц в Кронштадте, даже