Последнее лето - Елена Арсеньева

– Вы что, били ее до того, что она сама даже идти немогла? – глухо спросил Грачевский, обхватывая себя руками. У него началсяозноб. Хотелось приложиться к фляжке, но он знал – это не поможет. Домой, порадомой! – Били, пока она во всем не призналась?

Извозчик на козлах так и подскочил. Обернулся снегодованием:

– Да как вы смеете?!

– Погодите, Охтин, – махнул рукойСмольников. – Господь с вами, Грачевский. Что вы такое несете? НиктоТамару Владимировну и пальцем не тронул. Она сама все рассказала.

– Она? Вам? – Грачевский недоверчиво покачалголовой. – Не могу поверить!

– И не верьте. Тамара никого из вас, негодяев, ее насмерть пославших, нам, псам самодержавия , не выдала. Тут мне пришлосьсхитрить. Она, видите ли, была так потрясена, что даже не поняла, что револьвердал осечку. У нее в самом деле разум помутился. Она была уверена, что стрелялав себя, что смертельно ранена, что умирает. Единственное, чего она хотела, этоисповедоваться и собороваться. Хоть и понимала, что самоубийство – грех, а всеж умоляла прислать к ней священника.

– Понимаю… – с презрением протянулГрачевский. – Вы ей послали священника, который потом выдал вам тайнуисповеди? Но ведь это против всякой чести священнослужителя!

– Одну минуту! – по-учительски вскинул палецСмольников. – Не забывайте об узаконении. В шестнадцатом томе Сводазаконов Российской империи есть статьи 556 и 557, и имеется там следующее:«Если кто на исповеди объявит духовному отцу своему об умысле на честь издоровье Государя или о намерении произвести бунт и измену и, объявляя о том,не покажет раскаяния и решимости оставить свое намерение, то духовный отецдолжен донести об этом немедленно. При взятии же того лица под стражу и начатииуголовного следствия духовник обязан безо всякой утайки, во всей подробностиобъявить все слышанное им о том злом намерении…» Так что ни против благочестия,ни против закона он не послужил.

Охтин заерзал на козлах, и Смольников отчетливо понял, о чемв это мгновение подумал его агент. О том, что Тамару Салтыкову, лежавшую вполубеспамятстве в ожидании смерти, они все же обманули. Взяли такой грех надушу… Во-первых, не стали разуверять ее в том, что она умирает. А во-вторых, ееисповедовал не настоящий священник (совершенно некогда было за ним посылать, даи вдруг бы попался какой-нибудь упертый, для которого никакие земные узаконенияне значат ровно ничего!), а расстрига, которого как раз в то время доставили вуправление для дознания по делу о незаконном венчании романтической гимназисткии наглого извозчика. Бывший священник был готов на все, только бы расположить всвою пользу грозного начальника сыскной полиции. Роль свою при Тамаре провел сблеском, а потом чуть ли не дословно передал все, что было ему доверенонесчастной девушкой. И поклялся забыть о том, что слышал, – забыть на векивечные…

Тамара знала об организации очень немного, однако исказанного вполне хватило Смольникову, чтобы чуть ли за голову не схватиться.Имя, которое она назвала среди других…

Черт побери! Вот уж воистину – черт побери!

Так что, если сказать правду, он уже знал ответ на тот вопрос,которой задавал Грачевскому. Однако ему нужно было еще одно подтверждение,чтобы обезвредить человека, вызывавшего у него одно лишь чувство – омерзение.Нет, не человек, тварь, предавшую свой класс, свой род, свою семью. Предавшуюсмертельно больного отца! Ну ладно, уж если ты такая идейная, если так ужненавидишь все, с чем связана кровно, – бросай на свой поганый «алтарьреволюции» собственную жизнь, что ж ты отнимаешь ее у других? Почему послала насмерть эту девочку, напоминающую еще не распустившийся, но уже прекрасныйцветок? Единственную дочь у матери…

– Кому вы рассказали о случившемся? – рявкнулСмольников, невольно вымещая на униженном, растоптанном человеке ненависть,которую вызывало у него имя той самой «твари».

Грачевский содрогнулся, опустил голову. Смольников вгляделсявнимательнее и вдруг заметил, что актер весь трясется.

– Успокойтесь, что с вами? Вас никто не будет ни бить,ни пытать.

– Я не боюсь. Мне срочно нужно вернуться домой. Какможно скорей! – Голос Грачевского сорвался.

– А что, боитесь, Арнольд заскучает? – с издевкойпроговорил Смольников.

Грачевский несколько мгновений молчал, судорожно сглатывая,потом вдруг всхлипнул. Слезы медленно выползли из глаз.

– Давайте без театральщины, Грачевский, – ледянымголосом проговорил Смольников. – Смешно даже и пытаться нас разжалобить.Вы только того и добьетесь, что сядете в общую камеру предварительногозаключения. А там будет трудненько добывать морфий. Или вы кокаинпредпочитаете? Нет, думаю, все же морфий…

– Откуда вы знаете? – задыхаясь, прохрипелГрачевский.

– Ну, голубчик, я не вчера родился, – развелруками Смольников. – Такого нагляделся… более чем достаточно. У вас жесовершенно клиническая картина абстиненции, ведь это так называется намедицинском языке. Кто вас на морфий подсадил? Сами разбаловались иликакой-нибудь добрый человек помог? Да говорите поскорей, вы же домой спешите.Укол нужно сделать, я правильно понял?

– Да… – с усилием выдавил Грачевский. – Да,вы правы. Это началось после той трагической попытки застрелиться. Боже мой,почему я не стрелял себе в сердце, как выстрелил Иосифу?! Все закончилось бысразу. Но нет, я остался жив… Головные боли сводили меня с ума, я не мог житьбез морфия. Потом пристрастился к нему. Денег хватало. У меня не бедные родственники.Были, да, были деньги. Потом их не стало. Я слишком много вытянул из своих. Даеще дурная слава, связанная с моим именем… Мне перестали помогать. Всеотвернулись от меня, часто денег на укол не хватает, и я продаю вещи… Яиспытываю муки, если бы только знали, какие муки! Вы что, думаете, когда менянашли товарищи , я хотел возвращаться к ним? Нет, не хотел! Возвращаться кпрошлому кошмару было хуже смерти. Но еще хуже – жить без укола. Они дают мнеморфий. Среди них есть врач, он приносит.

– Врач? Кто такой? Откуда? – насторожилсяСмольников.

– Я не знаю, кто он, каково его настоящее имя, но ониназывают его товарищем Павлом. Может быть, он, кстати, и не врач вовсе… Хотянет, от него исходит едва уловимый запах лекарств, карболки… Думаю, Павел все жеврач. Иногда ампулы передает мне Виктор.

– А это еще кто?

– Тоже товарищ , – с откровенной ненавистьюпроговорил Грачевский. – Он молод, лет двадцати пяти, высокий, оченькрасивый и опасный, как змея. Боевик. Я бы назвал его убийцей. Он рожденубивать, это видно с одного взгляда. У него синие глаза, ледяные глаза…