Русачки - Франсуа Каванна

Как мальчик-с-пальчик, затерявшийся в самой гуще этого апокалипсиса, шагаем. Глупо, упрямо шагаем. Снаряды нас обгоняют, — какой ужас найдем мы там, впереди?

Но вот уже эти исходные красные проблески больше не ограничены узким сектором, точно за нашей спиной, они обступают нас, справа и слева, клещами. Они продвигаются вместе с нами, нас обгоняют, они прорисовывают точную линию горизонта, теперь мы находимся в центре четкого и непрерывного полукружья взрывов. Внезапно что-то новое леденит нас. Серия улюлюканий, зверских, резких, коротких, раздается очередями, как будто огромный, как мир, исполин дышит быстро-быстро на пальцы, чтобы их обогреть. Огненные шары вылетают с одной стороны горизонта в темпе этих улюлюканий, описывают в небе параллельные траектории идеальных парабол, обрушиваются где-то далеко впереди нас, за еще темным сектором линии горизонта. Как только они дотрагиваются до земли, вырывается целый веер огня, и вееров этих столько же, сколько шаров. Огонь этот не прекращается, прожорливый пожар набегает, и вскоре весь горизонт перед нами полыхает единым пламенем. Серии огненных шаров вырываются теперь из нескольких точек полукружья, выплевываются с жутким улюлюканьем. Кто-то произносит: «Сталинская шарманка»{120}.

Я уже слышал, что есть такие, но не представлял себе, что это настолько страшно. Огромные трубы, связанные в пучок. И этим пучком они запускают огромные ракеты. Поэтому и ревет, вместо того чтобы давать звук пушечного выстрела, — потому, что ракеты.

Мария произносит:

— «Катюша».

Причем здесь «Катюша»? Что ей сейчас, петь захотелось? Да нет, не это! Она объясняет мне, что русские называют это оружие «Катюша», как песню, ну да, конечно! Ведь русачок изобрел.

Так вот оно что. Если я правильно понял, чудодейственный принцип панцерфауста был открыт повсюду одновременно. Но русские придали ему сказочные размеры. Считаю даже разумным предположить, что америкашки наверняка не остались в хвосте в этой области, а может, они и вообще, впереди всех?

Спектакль, как говорят в Шатле, устрашающий и грандиозный. Шагаем мы в центре идеального круга из пламени. На каждое попадание откликается всполох пожара. Перед нами, одно за другим, загораются деревья, фермы, деревни, поселки. Все превратилось в гигантский пожар. А ни одного самолета в небе!

Тем временем клещи неумолимо смыкаются. Две их огненных ветви сдвигаются с полной симметрией. Теперь доносится сплошной фоновый шум, как будто десятки товарных поездов мчатся одновременно, — танки!

* * *

Шагаем. Толпа вокруг нас молчит, подавленная. Мы проходим через опустошенные деревни, одни дома полыхают высоким и стойким пламенем, другие превратились в обугленные култышки, все еще красные от пожара. Но заря, которая скоро взойдет, откроет нам разрушений гораздо меньше, чем можно было себе представить. Русачки поливали напропалую, транжиря с радостью боеприпасы, не слишком заботясь о точности попаданий. И потом, была ведь ночь!

Мы достигли пригородов довольно крупного города Нойбранденбурга. Да, здесь-то они насыпали сполна. Город, как видно, прошел сквозь войну почти нетронутым, совсем спокойным, в заброшенном уголке Померании, и вдруг сейчас, за одну ночь, он превратился в груду развалин, таких же, как те, что мне были так хорошо знакомы.

Когда мы покидаем Нойбранденбург, день наступил уже окончательно. На выходе из города дорога пересекает речушку. Мост. Не разрушен, никто его не охраняет. Немного подальше опять обгоняем мы тех итальянцев. Они остановились, сгрудившись вокруг чего-то на краю дороги, и оживленно спорят. Хочется и нам на это взглянуть. Это корова. Несчастная корова, оставленная здесь, на своем лугу, страдая от распираемого молоком вымени, прорвала корова проволочную изгородь и умоляет кого угодно, чтобы смилостивился и подоил, и вот уже завалилась в кювет, полный воды, завязла в нем, и двигаться больше не может, только мычит от страха.

Два итальянца тянут ее за рога, но плотная грязь крепко присосалась к коровьему животу, и ничего не поделать. Корова мычит, аж слезу вышибает! Итальяшки совещаются, предлагают различные способы, и все со страшно компетентным видом, — звонкие гласные щелкают в воздухе, глаза блестят, руки пускаются в словоохотливый танец. Корова мычит себе и мычит.

Беглецы-немцы забывают весь ужас, который вот-вот их настигнет. От волнения они останавливаются перед этими добрыми душами, которые под пулеметными очередями проявляют заботу о бедном животном на краю гибели. Немцы любят животных. Я тоже. И хочу посмотреть, как итальяшки будут выкручиваться.

Наконец, способ выбран. Один итальянец роется в своем барахле на телеге, приносит длинную прочную веревку, привязывает ее к рогам коровы. Потом пропускает веревку вокруг гладкого ствола дерева. Полдюжины парней плюют в ладони и хватаются за другой конец веревки. Двое раздеваются и голышом залезают в кювет. Двое других хватаются за комель коровьего хвоста. Двое в кювете делают большой вздох, зажимают себе нос и влезают под пузо коровы. Они исчезают в желтой грязи. «Су-у!» Все одним разом! Двое, на хвосте, тянут вверх, те, что на веревке, разыгрывают бурлаков на Волге, а двое в грязи, поднимают корову своими спинами. И вдруг раздается огромный звук: «Флок!», — корова всплывает. Ее копыта брыкаются в воздухе, нащупывают прочную землю насыпи, цепляются за нее, — она спасена.

Старики-немцы поздравляют итальяшек, дают им шоколад, сигареты. Какая-то старушка их целует. Двое сирот, там, на самом верху тележного хлама, — теперь их уже двое, — льют от волнения нежные слезы.

Колонна удаляется. Мы тоже уходим, но я говорю Марии: «Постой минутку!» Мне показалось, что я кое-что заметил, и захотел убедиться в этом. Мне показалось, что один из итальяшек нашел что-то в телеге, что-то значительное. Вот он как раз держит это двумя руками, а это — топор, огромный топор. Встает он прямо перед коровой, точно на нужной дистанции, плюет в ладоши, приценивается к топору, а двое других парней крепко вцепились корове в рога… Ха-анк! Корова рухнула, как от удара молнии.

Я смотрю на Марию. Она так же бледна, как и я. «Итальянцы то же, что и французы: все для пуза!» Но вот уже один парень точит друг о дружку два огромных мясницких ножа…

Мы догоняем всех остальных, но уже не с таким легким сердцем, как раньше.

Распухшая за счет растерянных жителей, откачанных из Нойбранденбурга и окружающих деревень, толпа загустела, стала плотнее, а теперь вот практически застыла на месте, топчется. Отныне к ней примешались военные формы вермахта. Наверняка это клочья каких-нибудь брошенных частей, оставленных в арьергарде, чтобы символически «прикрывать» отступление основных сил армии. Одинокие, потонувшие в море штатских красивые изнуренные парни, небритые, с ввалившимися глазницами, многие из них ранены. Мундиры растегнуты. Все отступающие армии одинаковы. Среди них нет ни одного пацана или старпера из сил фольксштурма. Этих-то людоед уже проглотил, не прожевывая.