Морок - Михаил Щукин

– Жениться приехал.

Видно, тесть уже про все знал.

– Подобру-то мне бы теперя стяжок потяжельше да по ограде тебя покатать, а то и мужиков крикнуть. Как кумекаешь? Ладно, вижу, непужливый. Глянешься ты мне, паря. Иди толкуй. Согласится – дай бог, а нет – помогать не стану.

Наталья согласилась. Увез ее Егор в Крутоярово. А там коса на камень налетела. Мать с отчимом уперлись. Отец у Егора погиб в гражданскую, мать несколько лет повдовствовала, сошлась с кержаком Зулиным, мужиком угрюмым и строгих правил. Под его дудку, видно, и запела. Нам, дескать, такая невестка не нужна, может, она после тебя еще с кем путалась. Егор постоял у порога, послушал их, не сказал ни слова, повернулся, и только двери сбрякали.

Купил себе на краю села засыпуху, на спине перетаскал пожитки. Наталья два окна помыла и повесила занавески. Так и зажили.

Доброй песней в Крутоярове никого не удивишь. Сами мастера. Но так, как молодые Агарины пели, вряд ли бы кто сумел. Вечерком, управившись с делами, садились они возле своей засыпухи и пели. Соседи открывали окна, слушали. Иногда к двум голосам присоединялся третий, еще не окрепший, чуть дрожащий. Это Павла, младшая сестра Егора, прибегала к молодым тайком от родителей.

Буйно цвела черемуха в ту весну, белой волной захлестнуло Крутоярово, похолодало в воздухе, и явственно несло с разлившейся Оби влагой. Виден был даже с низенькой ступеньки широкий речной простор. Волновалась душа у Егора, просилась к привычному делу. Плоты, уже связанные, стояли наготове. Наталья в дорожный мешок собирала ему харчи.

А пригодились те харчи на другое дело. Призвали Егора в армию. Мать с отчимом на проводы не пришли, только через Павлу переслали сыну немного денег, он их Наталье оставил.

И закрутилось все, как мелкий песок, подхваченный вихрем. Через месяц, в июньское воскресенье, взвыло Крутоярово от нежданной беды. Выплеснулась она из черного круга репродуктора, который совсем недавно повесили на площади. Только два человека о ней не знали – Наталья Агарина да старый фельдшер, принимавший у нее роды. Под вечер в маленькой крутояровской больничке раздался детский крик. Старик фельдшер сел прямо на пол, облегченно вздохнул и набожно перекрестился:

– Слава те, господи…

Дальше тянулось лето. Наталья ворочала тяжелые бревна на сплаве, ждала писем от Егора. Он писал, что пока еще служит в городе, намекал, что скоро поедет вслед за остальными мужиками. Нянчить первенца помогала Павла. Осенью, когда выпал первый снежок, в Натальину засыпуху постучался свекор. Покосился на зыбку, где неслышно сопел внук, и, уставя глаза в пол, буркнул:

– Собирайся.

– Куда? – испугалась Наталья.

– Кум наш с городу был, проездом. Егора видел. Говорит, на той неделе на фронт погонют. Мальца нам оставь, а сама езжай, гостинцы отвезешь.

– Да как Колю оставлю, от груди еще не отнимала, да и Егор не видел.

– Не помрет, накормим.

– Нет, с сыном поеду.

Свекор глянул на свою тоненькую большеглазую невестку и махнул рукой. Тоже, видать, упрямая, не переспоришь.

Выехали в тот же вечер. На следующий день добрались до села, где был заезжий двор, там договорились с попутной подводой, и свекор, не очень-то разговорчивый, тяжело сморкаясь в рукавицу, буркнул:

– Скажи Егору – пусть без оглядки воюет. Прокормим мы тебя.

Повернулся и пошел. Только тяжело захрупал снежок под его большими пимами.

Лишь через двое суток оказалась Наталья в городе.

Сроду там не была, заблудилась. Ноги уже не держат. Насмелилась, подошла к командиру, рассказала. Душевный командир попался, довел до самых ворот, на которых была нарисована красная звезда. Поговорил с часовым, и тот кому-то крикнул, чтобы позвали Агарина. Вдруг ворота открылись и послышалась тяжелая поступь. В полушубках, в валенках, молча и грозно шли солдаты. Кто-то крикнул из строя:

– Эй, бабочка, это ты к Агарину?

– Я! – кинулась вперед Наталья.

– На отправку они пошли. Дуй на станцию, может, успеешь. Вот по улице прямо, не сворачивай.

Не помнила Наталья, как бежала впереди солдатской колонны по улице, как упала несколько раз, не слышала, как испуганно ревел Коля. Бежала, а не поспела. Эшелон медленно набирал ход, она кидалась от одной теплушки к другой, спрашивала, но никто не знал Агарина. Наконец крикнули:

– Он в первой теплушке!

Кинулась туда, но ветер качнул над паровозной трубой густую черную ленту дыма; раз, еще раз, сильнее, дернулись теплушки, чаще застукотили колеса. Эшелон, забитый крепкими мужиками с обветренными лицами, тянулся мимо. По откосу, по непритоптанному снегу, засыпанному сажей, из последних сил, спотыкаясь, бежала Наталья и сквозь слезы не сразу заметила, что эшелон скрылся, истаял в белизне свежего снега. Обессилела, села на откос, прижимая к себе ребенка, закутанного в теплые шали. А мимо нее, почти без перерыва, гудели и проносились все новые эшелоны.

Какие-то солдаты, уже под вечер, подняли ее, отдали мешок, который забыла она возле ворот со звездой, отвели в маленькую комнатушку при вокзале, где Наталья и просидела всю ночь, не закрыв глаз.

Мужикам – воевать, бабам – ждать. Бывшего крутояровского сплавщика Егора Агарина военная судьба крепко пытала на прочность. Из-под Москвы да в Сталинград, как из огня да в полымя. Ранение, госпиталь. На формировке, проходя мимо строя, напротив него остановился хмурый капитан со свежим шрамом через всю щеку. Оглядел, словно измерил и взвесил широкоплечего, рослого парня.

– Выйди из строя.

Еще нескольким солдатам сказал то же самое, построил их и увел с собой. Так Егор попал в десантный батальон. В это самое время и догнало его письмо из родного Крутоярова. Писали мать с отчимом, что скурвилась его Наталья, спуталась тут с приезжим. «Говорят, будто ранетый, а на самом деле, по-нашему, чистый беглец. За бабьим подолом прячется. А ты, сынок, из головы ее выкинь, и, как домой вернешься, мы тебе какую хошь невесту подыщем, слава богу, их теперя у нас хоть пруд пруди».

После такого известия Егор письма жены сжигал не читая. Даже матери писать перестал. Закаменел. Все искал смерти, в самую пасть ей залезал, а она медлила, не торопилась. К концу войны грудь дородного усатого гвардейца была завешена наградами, а в груди от этого звона легче не становилось.

Не легчало на душе и у Натальи в далеком Крутоярове. Она писала письмо за письмом, рассказывала, что случилось. Не знала ведь, что горят ее письма от огня немецкой трофейной зажигалки непрочитанными. Ломала свою гордость, шла к свекрови.

– Опять приперлась? – недовольно ворчала старуха. – Чего надо?

– Живой?

– Бог милует. А тебя забыл, из головы выкинул. Потаскуха.

Убитая, тащилась домой, в свою засыпуху. Горели на ладонях кровавые волдыри от тяжелого багра, ныли промоченные, простуженные ноги. И новый день казался еще страшней, чем прошедший. Павлу отправили на дальний лесозавод, наведывалась она изредка – в баньке помыться да бельишко сменить. Колю оставить было не с кем. Утрами Наталья ревела вместе с сынишкой, привязывая его ремнем к ножке стола, чтобы тот никуда не убежал и не добрался до печки. На табуретке оставляла чашку с похлебкой и ломоть хлеба. Ворочала на сплаве тяжелые мокрые бревна, а мысли в каждую минуту были дома. Прибежит в засыпуху после работы – глаза бы не глядели. Парнишка наложит вокруг стола. И пол весь, и сам до ушей… Не выдерживала Наталья, колотила сына по худенькому тельцу, спохватывалась, обнимала его и плакала. Коля к тому времени уже лепетал, жаловался: