Мертвая зыбь - Юхан Теорин

Джулия кивнула.

— Так что, мне кажется, он тут ни при чем и мы ничего нового не выяснили. Может, откуда-нибудь и всплывет что-нибудь еще. Но к Андешу это отношения не имеет.

Джулия опять кивнула. Она посмотрела на свои руки и сказала:

— Я хочу попробовать начать жить дальше… а не закапываться в прошлом. У меня это раньше не очень хорошо получалось, но этой осенью кое-что изменилось. Стало немного, но полегче. Я, наверное, смирилась и могу теперь оплакивать его как мертвого, а раньше не могла. — Она посмотрела на Леннарта. — Как мне кажется, это хорошо, что я приехала на Эланд… Повстречалась с папой, познакомилась с тобой.

— Я действительно очень рад это слышать, — произнес Леннарт. — Мне это все знакомо, я сам тоже надолго застрял в прошлом. Наверное, слишком надолго. — Он помолчал и продолжил: — Иногда мне бывало чертовски плохо, до тех пор пока я не понял, что месть не приносит ни счастья, ни удовлетворения. Надо жить дальше. В будущее смотреть очень трудно, но мне кажется, что только так и надо.

— Да, — тихо согласилась Джулия, — лучше оставить мертвых в покое.

Пуэрто-Лимон, июль 1963 года

Нильс стоял на песчаном пляже под названием «Плайя Бонита» на окраине Лимона. Все вино было выпито, пирушка заканчивалась. За вечер он уговорил две бутылки красного чилийского вина, но, вопреки собственным ожиданиям, был абсолютно трезв.

Народу сегодня на «Плайя Бонита» оказалось совсем мало. Почти все уже давно разъехались.

Не считая Нильса, там оставались еще двое. Две темные тени на фоне светлого песка. Рядом догорал костерок. Они что-то тихо напевали, гоготали над своими дурацкими шутками, положив руки на плечи друг друга. Одной из этих теней был швед, которого Нильс знал как Фритьофа Андерссона, второй — его жертва. Иногда Нильс называл его про себя смоландцем, но чаще всего просто Пьянь. Алкаш, он и есть алкаш.

Пьянь считал, что в Коста-Рике намного лучше, чем в Панаме. Он много раз жалел, что не приехал сюда раньше. Он говорил, что Лимон фантастический город. Как, впрочем, и о том, что ему здесь хорошо и совсем не хочется домой.

Нильс тогда сказал ему, что он может оставаться здесь сколько захочет.

Ведь это Нильс помог Пьяни перебраться в Коста-Рику. Он позаботился о том, чтобы тот хоть на какое-то время протрезвел и получил временный паспорт в посольстве в Панама-Сити вместо того, что он оставил на своем последнем судне. Потом он посадил Пьянь на поезд до Сан-Хосе. Нильс нашел ему комнату в дешевом отеле рядом с вокзалом и дал Пьяни немного денег на вино и еду, а потом стал дожидаться Фритьофа Андерссона.

Пьянь был ему очень благодарен, утомительно благодарен. Ну еще бы: он наконец нашел нового друга, который все понимал и за которого готов был отдать жизнь.

Слушая речи Пьяни, Нильс молча кивал и улыбался. Он хотел только одного: чтобы Фритьоф наконец вернулся, причем как можно скорее, и помог. Фритьоф Андерссон был уже близко… Нильс не собирался набиваться в друзья к этому шведу. Он подавлял Нильса. Впрочем, Фритьоф походил на него самого. Нильс хотел домой, на Эланд. Фритьоф обещал все организовать. Но, конечно, недаром…

На юг, там, где дом, там, где свет.

Все, что было нужно Фритьофу, — так это спрятанные драгоценные камни.

У Нильса возникли такие подозрения. Фритьоф несколько раз заводил разговор о камнях, и он знал, что тогда, после войны, Нильс сделал на пустоши.

— Значит, они издалека приплыли, те немцы? — спросил Фритьоф. — А верно, что говорят: они с собой на Эланд драгоценности привезли? Ну те, что на войне раздобыли… Куда они девались? Что ты с ними сделал, Нильс?

Он задавал много вопросов, но Нильс подозревал, что этот, как он себя называл, Фритьоф уже знает почти все ответы.

Нильс ответил на его вопросы, коротко, односложно, но так и не сказал, где спрятал камни. Это его сокровища. Его единственная награда. Нильс столько лет прожил практически без денег, что заслужил ее.

Довольно скоро Пьяни стало скучно в его маленькой комнате в Сан-Хосе, но Нильсу необходимо было удержать его там до приезда Фритьофа. Дня через три говорить им стало больше уже не о чем. А потом еще неделю они просто сидели и вместе пили в комнате гостиницы. Снаружи, с улицы, жарило солнце, вокруг валялись пустые бутылки.

Наконец самолет Фритьофа приземлился, и он заявился в гостиницу, широко улыбаясь из-под больших солнечных очков. Пьянь слегка очухался, но так толком и не понял, откуда взялся новый швед и что ему надо. Но Фритьоф быстренько заказал еще вина, и пирушка продолжилась. Фритьоф пел, смеялся, шутил, но ни на секунду не переставал контролировать ситуацию. Он внимательно изучал Пьянь.

Через день после прилета Фритьофа Нильс ехал на поезде обратно в Лимон. Он вернулся в свою маленькую комнату, заплатил хозяйке за жилье, а потом остриг волосы, так же коротко, как у Пьяни. Потом он пошел в свой обычный бар возле порта, кивая всем беднягам, которые уже никогда не смогут выбраться из Лимона. Он пил вино и старался, чтобы его видели несколько вечеров подряд — и здесь, и на скользких улицах — пьяным, по крайней мере с виду.

— Echa,[71]— сказал он и поблагодарил всех. И рассказал хозяйке и нескольким барменам, что скоро уезжает на север, задержится, наверное, в «Плайя Бонита». Но вернется скоро, дня через два. К нему должен приехать один шведский друг.

— Echa, — повторял Нильс. — Hasta pronto.[72]

В свой последний день в Лимоне Нильс поднялся на рассвете, оставил в ящике кухонного стола немного денег и большую часть вещей, взял с собой немного одежды, еду, бумажник и письмо от Веры. Потом он оставил Лимон, навсегда. Он миновал рынок, где торговцы уже раскладывали рыбу, — немые и безымянные свидетели его возвращения домой. И прошел дальше, мимо железнодорожной станции и еще дальше, на север, прочь из города. Он направился на встречу с Фритьофом Андерссоном.

Он не убегал — Нильс возвращался домой. В первый раз почти за двадцать лет Нильс чувствовал: он на пути домой, на Эланд.

Массивную дверь особняка Мартина Мальма на сей раз открыла не молоденькая медсестра. В дверях стояла пожилая женщина с длинными седыми волосами в блузке и светлых брюках. Йерлоф сразу же узнал ее — жена Мартина Анн-Бритт.

— Добрый день, — сказал Йерлоф.

Женщина застыла в дверях. Ни одна черточка на ее бледном лице не шевельнулась. Кажется, она его не узнала.

Йерлоф переложил трость и сказал, протянув руку:

— Йерлоф Давидссон из Стэнвика.

— Ах да, Йерлоф, — произнесла она, — конечно. Ты был здесь на прошлой неделе вместе с женщиной.

— Это моя дочь.