Дело о 140 миллиардах, или 7060 дней из жизни следователя - Владимир Калиниченко

О том, что арестованные охотно и подробно дают показания о своей преступной деятельности, они знали, как, впрочем, и о существующей на автотранспорте системе взяточничества. Долгие годы на это закрывали глаза, а когда стало нужно отпустить вожжи – отпустили. Вырисовывающаяся неприглядная картина требовала неординарных государственных решений, но Кунаева интересовало другое, и через своих помощников он не уставал напоминать об этом.

При очередном приезде в Москву я доложил обо всем Рекункову.

– Упаси вас боже дать вовлечь себя и нас в политические интриги и в использование материалов следствия для сведения счетов, – сказал, как отрезал, Александр Михайлович. – Должны быть только доказанные, не основанные на оговоре и конъюнктурщине факты, получившие оценку в установленном законом порядке. Поймите, вы сегодня должны быть больше дипломатом, чем следователем.

– Это значит, что я должен обманывать члена политбюро? – спросил я Рекункова.

– Членов политбюро не обманывают, – последовал жесткий ответ.

С этим наказом я и отбыл в очередную командировку. Но как человек, недостаточно искушенный в придворной дипломатии, решил по возможности избегать встреч с Кунаевым, потому и отправился прямиком в Караганду.

Через несколько дней меня поставили в известность о предстоящем визите Динмухамеда Ахмедовича, или, как его звали в республике, Димаша, в шахтерскую столицу республики, а также о том, что проживать он будет в той же облисполкомовской гостинице «Космонавт», где обычно селили меня.

Расположена она в парке, вдали от жилой зоны. Номера обычные, но в столовой питание много лучше, чем в городских общепитовских точках. Через некоторое время обратил внимание на какие-то апартаменты, расположенные слева от входа, занимавшие целое крыло на двух этажах. Заходить туда не разрешали, но нетрудно было заметить, что их обслуживает ежедневно несколько человек, поддерживая готовность в любую минуту принять гостей. Это была личная резиденция Кунаева, где, кроме него, проживать никто не имел права.

Любопытство брало верх, и как-то я уговорил администратора разрешить экскурсию по запретной зоне. Слева, в комнате площадью около тридцати квадратных метров, обтянутой мягкой зеленой тканью, располагался огромный бильярдный стол со специальными киями. Справа – кинозал на пятьдесят мест и шикарная парикмахерская с импортной мебелью и прочим оборудованием. В полуподвальном помещении была сауна с десятиметровым бассейном и мраморным полом с подогревом. В нескольких комнатах имелось оборудование для различных водных процедур. Комната отдыха была отделана ценными породами дерева начиная от стен со стеллажами и кончая столами и лавками. В спальные помещения на втором этаже я попал позже.

Приезд Кунаева, как всегда, был обставлен с большой помпой, и то, что целью его поездки являлась встреча со мной, я понял только на второй день после его приезда. Отказавшись следовать заранее разработанной программе визита, Кунаев к 11 часам вернулся в гостиницу и через службу охраны передал, что хотел бы встретиться. Так я попал в закрытые для других спальные помещения. Состояли они из нескольких отдельных комнат, уставленных дорогостоящей импортной мебелью.

Передо мной стояла задача повести разговор так, чтобы, не обманывая члена политбюро, не сказать ему ничего лишнего. Справиться с этой задачей удалось полностью. Больше часа мы проговорили о взаимоотношениях, сложившихся между людьми из его близкого окружения. Как я понял, это больше всего беспокоило Кунаева. Передо мной сидел уставший человек, потрясенный изменой тех, кому он безгранично доверял, понимавший, что крах его политической карьеры лишь вопрос времени. Ему можно было только посочувствовать. Тепло попрощавшись, мы расстались. Следующая, и последняя, встреча состоялась через полтора года – на допросе.

Через несколько месяцев, в декабре 1986 года, в Алма-Ате проходила очередная сессия Верховного Совета. В разгар ее работы Кунаев покинул президиум и на своем самолете убыл в Москву.

11 декабря в Караганду позвонил Мирошхин.

– Видимо, у нас предстоят большие перемены в руководстве, – сказал он. – Я хотел бы переговорить с вами. Если вас не затруднит, прилетайте завтра. Я дал указание обеспечить вам вылет.

Улетали мы с Мызниковым в двадцатиградусный мороз при таком боковом ветре, что с трудом добрались до самолета, не надеясь, что он может взлететь. Все обошлось, правда с промежуточной посадкой и ночевкой в Балхаше.

Олег Семенович перезвонил около девяти утра и перенес аудиенцию с 10 на 12 часов. По его словам, Кунаев собирал всех руководителей республики, чтобы сделать заявление. Какое – все, конечно, догадывались. Встретились мы в назначенное время.

– Димаш Ахмедович был у Горбачева, – стал рассказывать Мирошхин. – Заявил, что хотел бы уйти на пенсию. Генсек ответил, что это правильное решение и он его одобряет. Ну тут началось. Мукашев (в то время председатель Президиума Верховного Совета Казахстана) чуть не прослезился: что, мол, без вас, отец родной, делать будем? Осиротеем! (Пройдет совсем немного времени, и на пленумах и партийных активах тот же Мукашев будет поливать грязью бывшего патрона. Тогда же, как я понял, его панегирики вызвали горькую иронию у окружающих.)

– Я вот что хотел спросить, – продолжал Мирошхин. – Знаете ли вы, кто заменит Кунаева? Понимаете, для меня это не безразлично. Если первым станет Назарбаев, я остаюсь. Если придет русский, то вторым должен быть казах.

– Олег Семенович, я по должности в такие тайны мадридского двора не посвящен. Как понял, вы на 16 декабря готовите пленум. Кто приезжает из центра?

– Сказали, Разумовский[51].

– Если он приедет один, первый – кто-то из ваших; если привезет «варяга», все сразу станет ясно.

15 декабря 1986 года спецрейс из Москвы встречали первые лица республики. За спиной заведующего орготделом ЦК по трапу спускался первый секретарь Ульяновского обкома КПСС Геннадий Васильевич Колбин.

На следующий день, утром, состоялся пленум, длившийся не более сорока минут. Он был проведен, с моей точки зрения, в оскорбительной для казахской партийной организации форме. После представления Разумовским малоизвестного казахстанцам Колбина растерявшиеся участники пленума безропотно и чисто по-коммунистически подняли руки: «одобрям».

Но все было не так просто. Наши следователи одними из первых поняли, что произошло. После окончания работы пленума обстановка в аппарате прокуратуры республики, где большинство работающих были казахи, стала тревожной. В кабинетах собирались группами и что-то оживленно обсуждали. Приход Колбина, известного «наведением порядка» в Грузии[52], мог означать только одно – повторение «узбекского варианта». Взрыв не заставил себя ждать.

Около 10 часов утра следующего дня ко мне в кабинет вбежал перепуганный Мызников: