Крепость - Петр Алешковский

– Еще хвастался, что заговоренный, – с горечью сказал Туган-Шона, осматривая раны.

– Не впервой, – выдавил русский сквозь зубы, – ты только их вытащи, бек, всё заживет, слово тебе даю, умирать мне нельзя.

– Молчи, береги силы.

– Вот уж чего точно не будет, – прошептал Николай сиплым голосом. – Я сейчас буду орать так, что звёзды с неба повалятся.

Он закусил зубами седельный ремень, кивнул головой, призывая командира к действию. Туган-Шона обмыл раны, сломал наконечник стрелы, что пробила бок и вышла наружу, потянул за оперенье и легко вытащил ее, заткнул отверстие скрученной в жгут тряпицей. Потом занялся стрелой, застрявшей в плече. На лбу Николая вздулись жилы и выступили крупные капли пота, он громко сопел, но зубы не разжал.

– Терпи, друг, терпи, я ее достану, – приговаривал Туган-Шона, тихонько раскачивая стрелу, расширяя рану. Затем резко потянул на себя, наконечник вышел, из раны струйкой потекла густая кровь. Николай охнул, глаза его закатились, и он провалился в спасительный обморок. Иса, последний из оставшихся в живых разведчиков, раскалил на огне нож. Когда сталь заалела, Туган Шона отнял тряпку, прижег рану; тело Николая свело судорогой, он очнулся и заорал как скаженный.

– Кричи громче, друг, звёзды всё еще на небе, – ласково сказал бек, вытирая пот со лба русского.

Николай вертел мутными глазами, он еще плохо соображал и всё порывался встать на ноги и бормотал что-то неразборчиво.

– Ты вернулся, теперь всё будет хорошо, – Туган-Шона вдавил его плечи в расстеленный халат. – Лежи тихо.

Мокрой тканью еще раз обмыл русскому раны, поплевав на них разжеванной каменной афганской смолой, наложил тугие повязки. Укутал Николая верблюжьей кошмой, напоил, поддерживая дрожащий подбородок.

– Ложитесь спать, завтра будем думать, – приказал Николаю и последнему из своей десятки. – Я стерегу первую половину ночи, Иса – вторую.

Подбросил в огонь плотный корень степного кустарника. Пламя облизало дерево, прогрело его, корень занялся и загорелся, потрескивая, рассыпая мелкие искры. Искры вспыхивали, как светлячки, впивались в каменный навес пещерки и рассыпа́лись весело потрескивающими огоньками. Тугая струя дыма стелилась по стене и потолку, незаметно мешалась с ночной теменью и отлетала к безмолвному небу.

Утро выдалось солнечное, Туган-Шона проснулся от птичьего гомона: в кустах ивняка беззаботно чирикали мелкие птички, радовались теплому июньскому солнцу. Иса оседлал коня и отправился на охоту. Вскоре он вернулся с подстреленным зайцем и большой серой цаплей, их запекли в углях, наелись, легли на расстеленные халаты. Николай поел через силу, раненое плечо покраснело и начинало гноиться, пришлось снова прижигать края железом. Русский вдосталь наорался и теперь притих, тяжело дышал, черты его лица заострились, глаза утонули в почерневших подглазьях и лихорадочно блестели, у него начинался жар. Иса постоянно менял повязки с мокрой глиной, глина оттягивала внутренний огонь, не давая ему распространиться по телу. От горячки помогал и отвар из сухих трав, Иса возил их с собой для такого случая. Разведчик сварил травы на костре в котелке и теперь потчевал настоем раненого, которого уложил на ложе из сухого камыша между двумя дымными кострами: дым отгонял злых духов болезни.

Так провели два дня. Николаю стало получше, но рана в плече причиняла еще сильную боль, ехать рысью он не мог, терял сознание, сползая с седла. Нашли ручей, поехали шагом по его руслу, теша себя надеждой, что вода течет в большую реку, к которой спешили теперь оба войска. На одном из привалов Николай кивком подозвал Туган-Шону.

– Теперь, бек, тебе меня надо беречь, – прошептал он. – Я послан от князя московского доглядеть за Тимур-эмиром. Надо битву выглядеть, как хочешь, а надо. После пойдем на Москву, князь тебя хорошо примет, возьмет на службу, ваших теперь в его войске всё больше прибавляется, князю на руку. Согласен, бек?

Туган-Шона промолчал. Идти было больше некуда.

– Возьмет, говоришь? – переспросил на другой день Николая.

– Не сомневайся, бек, еще и землей одарит, одно условие: ты должен будешь принять святое крещение, но это ведь тебя не остановит, правильно я понимаю?

Туган-Шона кивнул. Ночью он вспоминал, как по просьбе Мамая принял Аллаха. Принял и забыл – Великое Синее Небо простиралось над всем миром, над мелкими богами, что были лишь частью единого целого, как многочисленные звездные костры были лишь цветами, вышитыми на ночном покрывале; светя людям в степи, все они подчинялись одной госпоже – Луне, следуя за ней, как верные псы за охотником.

Признание Николая Туган-Шону не удивило, наоборот, увидал в нем знак свыше. Казалось, небо решило покарать его, лишив покровительства великого эмира, но тут же и спасло, опять подарив надежду, и он ухватился за нее, понимая, что, пока не прошел весь свой путь, должен идти по земле, ибо ложиться в нее, похоже, было для него рановато. Иса принял известие молча – простой воин подчинился сотнику, как всегда подчинялся командирам.

Они медленно ехали по топкому берегу ручья, вперед; теперь важно было не напороться на разведчиков с обеих сторон, спрятаться, увидеть и уцелеть. На четвертый день пути самаркандское войско нагнало их, весь день они пролежали в густом кустарнике и остались незамеченными. Войско ушло вперед к реке, они стали двигаться за ним на безопасном расстоянии, в трех фарсангах позади медленно тянувшегося обоза.

На пятый день Иса вызвался в разведку, растворился с лошадью в предрассветном тумане и назад не вернулся. Может быть, он примкнул к войску, может, пал, сраженный стрелой в степи, – Иса исчез, больше они никогда его не видели. Отвар ли, которым он поил Николая, сделал свое дело, или дымы отогнали духов болезни, только русский медленно шел на поправку. Горячка прошла, боль в плече стала терпимее.

Через десять дней после схватки с отрядом Дэлгэра, спрятав коней у ручья, они прокрались ночью к высмотренному заранее высокому кургану, залегли на его макушке в зарослях высокой, шелестящей на ветру траве – отсюда открывался вид на оба войска. Тохтамыш не успел перейти реку, Тимур навязал-таки ему битву.

Эти земли арабские торговцы называли Землей Теней, потому что людей, населявших эти болотистые пустоши с их клубящимися туманами, застревавшими в шевелюре тонкоствольной ольхи, с серыми валунами, выпирающими из устланной мхом земли, никто никогда не встречал. Арабы, по их рассказам, клали привозимые на обмен товары на вершины высоких курганов, а когда возвращались, находили там горы пушнины и тяжелые чушки болотного железа, из которых получалась отличная оружейная сталь. Небесный свод здесь стелился низко над пустынной землей и ничем не напоминал царственную голубизну неба над Самаркандом и высокий небосвод монгольских степей. То были гиблые земли, здешнее серое, сырое и безлюдное пространство внушало страх. Летом дни были бесконечными, а ночи краткими, блеклыми, полными пугающих видений. Солнцелюбивые люди чувствовали себя в этих гнилых землях бродягами, голодные и озлобленные, они мечтали либо умереть, либо вернуться домой со славой, лишь бы поскорей прекратилось это унылое существование. И потому, когда в Тимуровом войске увидали полки противника, воинами овладело лихорадочное предвкушение битвы. Муллы отслужили вечерний намаз, благословив героев. Ночью не жгли костров, точили оружие, проверяли упряжь, проклинали время, как будто специально замедлившее свой бег.