Лина и Сергей Прокофьевы. История любви - Саймон Моррисон

Опекунство над девочками получила бабушка по отцовской линии, которая жила в писательском доме в Лаврушинском переулке. Из Калифорнии дочери Дженни получили фотографию, которую прислала им вторая бабушка, мать Дженни. Фотография была сделана перед самым отъездом в Москву: девочки с мамой, загорелые, в белых платьях, стоят рядом с «бьюиком». На обратной стороне была подпись: «Любимые, помните? Ваша машина и мой гараж. Здесь видно и меня – вот я стою на веранде и плачу. Сохраните эту фотографию навечно»[462].

Даже если бы Дженни осталась жива, ей все равно грозила бы опасность. Александр Фадеев, сильно пьющий генеральный секретарь Союза писателей, в состоянии опьянения проговорился, что видел ее имя в списке подлежавших аресту. Александра считает, что ее мать ожидала чего-то подобного. С теплохода «Победа» она отправила телеграмму свекрови, давая понять, что в скором времени той придется взять на себя заботу о внучках. Позже Александра узнала, что их теплоход вышел из Нью-Йорка на четыре часа позже, потому что таможенники обыскивали багаж Дженни.

Дженни погибла 1 сентября 1948 года; ей было 43 года. Перед самым отъездом в Соединенные Штаты она виделась с Линой. Виделась Лина и с Анн-Мари вскоре после того, как та получила долгожданное известие о том, что может ехать во Францию и вернуться к прежней жизни. Трудно найти двух женщин с более разными судьбами, и совсем иная судьба постигла Лину. Как и они, Лина пыталась вернуться на Запад, но 1 ноября 1948 года была отправлена в чистилище ГУЛАГа.

У американских, британских и французских подданных, переехавших в Советский Союз и вскоре понявших, что назад пути нет, наконец появился шанс. В послевоенный период – особенно 1946 и 1947 годы – дипломатические отношения между странами наладились и, казалось, можно было воспользоваться этой возможностью, чтобы покинуть СССР. Но в 1947 году, в год своего пятидесятилетия, Лина поняла, что время работает против нее; у Лины были серьезные основания опасаться, что, если в ближайшее время она не добьется разрешения на выезд из страны, ее арестуют. У Лины оставалось два пути: или зарубежные знакомые придут на помощь и спасут ее, или из-за них она сядет в тюрьму. По словам Фредерика Рейнхардта, первого секретаря американского посольства, в 1948 году «фактически все русские в Москве, вхожие в посольские круги, были арестованы и пропали из поля зрения. Это касалось и русских учителей иностранного языка, и тех, кто, по-видимому, раньше имел официальное разрешение на общение с иностранцами»[463].

Лина наверняка опасалась за свою судьбу, но Дженни и Анн-Мари видели, что со временем она начала действовать все более и более смело. Лина беспокоилась за сыновей; в Москве она стала более заботливой матерью, чем в Париже, когда мальчики были маленькими. Лина боялась, что так и не успеет увидеться с матерью. Добиваясь разрешения на выезд, Лина использовала все возможные предлоги, вплоть до слабого здоровья детей. После перенесенного туберкулеза Святослав часто простужался, в левом легком осталось отверстие. Сергей обещал помочь, но, похоже, не предпринимал никаких действий, и все ее обращения были тщетны.

Ольга Кодина осталась во Франции и затаив дыхание ожидала редких вестей от дочери. Она жила в скромной квартире – две комнаты с балконом, выходящим в парк, – в Озуар-ла-Феррье, небольшом городе к юго-востоку от Парижа. Ольга жила на пособие, о котором Сергей договорился через парижское издательство Editions Russe de Musique. Парижским отделением управлял Габриэль Пайчадзе, человек, которому Сергей всегда доверял. По просьбе Сергея Пайчадзе платил Ольге скромную пенсию из авторских гонораров Прокофьева.

Ольга часто писала дочери, но большинство писем не доходило до Лины. Она прочла их годы спустя, уже после смерти матери. Кроме дочери, Ольга писала Пайчадзе и его жене Вере – в коротких записках она благодарила их за финансовую помощь и за беспокойство о ее здоровье. В письмах Пайчадзе она все чаще писала о том, что очень волнуется за Лину. Во время войны тревоги переросли в мучительное беспокойство. Ни мать, ни дочь не могли связаться друг с другом. После войны Лина и Ольга обменивались письмами через французское посольство или знакомых, но это удавалось нечасто. Пайчадзе обратился ко всем знакомым в Москве, включая, возможно, и самого Сергея. Он старался что-нибудь узнать о Лине, надеясь хоть немного успокоить мать. Но в какой-то момент он уже не смог сообщить Ольге никакой информации.

Ольга очень смутно представляла себе жизнь в сталинской России, и об этом свидетельствуют ее письма Пайчадзе. К примеру, 5 сентября 1946 года она написала: «Что касается Л.И. – Лины Ивановны – не особенно надеюсь, что она приедет, однако три недели назад получила от нее телеграмму: Esperons te rejoindre courant automne. Soignes-toi («Надеемся приехать к тебе осенью. Береги себя»). Теперь не так сложно получить разрешение на выезд. Ей мог бы помочь С.С. – Прокофьев – у него теперь новый влиятельный родственник. Странно, что Лина не использует эту возможность, и как замечательно, что ее с детьми не выселили из квартиры. Я слышала, что дети сердятся на отца. Много лет назад, когда Святославу было 2 года, художник Александр Бенуа сказал, что «этот ребенок» – лучшее творение Сергея»[464].

Говоря о «новом родственнике», Ольга имела в виду отца Миры, Абрама Мендельсона. Ольга решила, что, будучи экономистом и занимая видное положение, он обладает большим политическим влиянием. Как и его жена, Абрам был убежденным коммунистом и потратил много труда, чтобы добиться доверия властей и построить карьеру. Дело в том, что в юности Абрам состоял в антибольшевистской коммунистической партии Бунд. Именно поэтому он старался держаться от Лины подальше. Ему бы и в голову не пришло помогать ей в получении выездной визы – даже если бы Мира, по понятным причинам, попросила его об этом.

3 января 1947 года Лина отправила матери телеграмму, в которой поздравила ее с Новым годом и выразила надежду, что весной они встретятся во Франции. Embrassons, souhaitons bonne annee, esperons ce printemps nous verra ensemble chez toi («Обнимаем. Желаем хорошего года. Надеемся весной все встретиться у тебя»)[465]. Но надежды не оправдались, и Лина вдруг замолчала. Когда летом им удалось обменяться письмами, здоровье Ольги резко ухудшилось, и Лина начала бояться, что уже никогда не увидится с матерью.

Ольга изнывала от беспокойства, не получая от дочери новостей. Об аресте Лины она узнала только по слухам. В последнем письме чете Пайчадзе, датированном 8 марта 1949 года, Ольга гневно обвиняет их в том, что они скрывают от нее правду. Неожиданно она задала вопрос об отношениях Лины со Станиславом Жюльеном: «У Вас нет известий от С. Ж., который просил, чтобы я писала ему в город, в котором он живет, только на абонентский ящик № 622? Я по-прежнему не верю, что никто не знал об их отношениях…» Ольга поверила неправдоподобному слуху, будто кому-то удалось повидать Лину в Лефортовской тюрьме: «Разве Ваша знакомая, которая виделась с ней в августе прошлого года, не может опять сходить к ней? Расскажите мне все, прошу Вас!»[466]