Домой возврата нет - Томас Вулф

Что бы ни породило эту потаенную боль, она существовала, — и Уэббер это знал.

Но ранен был не один только Юг. Ранена была вся Америка. Всю страну мучила еще более глубокая, опасная и непонятная рана. Что же это такое? Быть может, во всем виноваты продажные чиновники и развращенные правители, насквозь лживая администрация, невероятное множество привилегий и незаконных доходов, безнаказанность преступников и владычество гангстеров, нездоровые, вконец прогнившие формы демократии? Или беда в так называемом пуританстве — громкое, но неопределенное название, бог весть что оно означает? Или безмерная алчность монополий, преступления богатства против самой жизни труженика? Да, все это есть. И день за днем раздается погребальный звон по убитым, газеты зловещими красками расписывают, как всюду, по всей стране убивают, режут мимоходом, без разбору — и передовые статьи лицемерно сокрушаются о падении нравов, а первые полосы смакуют подробности.

Но обнаружить болезнь можно не только по таким вот внешним проявлениям — надо еще заглянуть в самое сердце вины, а оно бьется в каждом из нас, и там-то следует искать корень зла. Нам надо заглянуть вглубь и увидеть собственными глазами самую суть нашего поражения, и позора, и неудачи, которыми мы отравили даже и меньших братьев наших. Но почему же надо смотреть вглубь? Потому что мы должны исследовать нашу общую рану до самого дна. Как людям, как американцам нам не пристало дольше трусливо корчиться в страхе и лгать. Всех нас здесь, в Америке, согревает одно и то же солнце, леденит один и тот же холод, озаряют одни и те же лучи времени и страха — не так ли? Да, так — и, если мы не заглянем вглубь и ничего не увидим, на всех нас ляжет проклятье.

Итак, Джордж Уэббер написал книгу, в которой попытался сказать правду о том небольшом кусочке жизни, который он видел и знал, и удалось ему это лишь отчасти. А теперь он с тревогой ждал — что же подумают о книге его земляки? Прочитают ее, наверно, многие. И, пожалуй, пойдут толки. Возможно даже, кое-кто возмутится, надо быть готовым и к этому… Но когда читатели и вправду возмутились, это настолько превзошло все его опасения, что застигло его врасплох и чуть не сбило с ног. Прежде он хоть и чувствовал, но не испытал на себе, как беззащитны мы у себя в Америке.

То было время, когда на Юге самые известные литературные дамы и господа писали изысканные пустячки о некой милой сказочной Стране изобилия и праздности, или шутливые комедийки о благородных пережитках Старого времени на Юге, или неправдоподобные выдумки о черных негодяях в Чарлстоне, или, если в моде были любовные истории, — забавные и веселенькие пустячки про романтические интрижки наших темнокожих братьев и их коварных любовниц где-нибудь на плантациях. В книгах этих было не больно много правды жизни, да авторы их и не слишком старались понять окружающую действительность. О Стране изобилия и праздности пишут потому, что она достаточно далека и автор ничем не рискует; а если хочешь написать о любовной интрижке или о каком-либо преступлении и наказании, куда безопасней перенести действие в среду черномазых, чем оставить героями людей того типа, среди которых тебе приходится жить.

Роман «Домой, в наши горы» не укладывался во все эти привычные рамки. Да и вообще, кажется, ни в какие рамки не укладывался. Поначалу жители Либия-хилла вовсе не представляли, как его понять. А потом узнали в этой книге себя. И тогда уже взялись за нее всерьез. Роман покупали даже те, кто за всю свою жизнь ни разу не купил книгу. В одном только Либия-хилле раскуплено было две тысячи экземпляров. Роман оглушил людей, потряс и под конец заставил ринуться в драку.

Ибо Джордж Уэббер употребил писательский скальпель совсем не так, как было принято в этих краях. Его книга никого не пощадила, а потому не пощадили и его.

Дня за два до выхода романа в свет Маргарет Шеппертон на улице в Либия-хилле встретила Харли Мак-Нэба. Они поздоровались и остановились поболтать.

— Ты уже видела книгу? — спросил он.

Маргарет заулыбалась.

— Да, Джордж мне прислал сигнальный экземпляр. И надписал на память. Но я еще не читала. Только сегодня утром получила. А ты уже видел эту книгу?

— Да, — ответил Мак-Нэб. — Мы получили экземпляр для рецензии.

— Ну и что ты о ней скажешь? — И она посмотрела на него, как смотрят крупные и серьезные женщины, которые позволяют себе прислушаться к мнению окружающих. — Ты ведь учился в колледже, Харли, — говорила она словно бы шутя и все же горячо. — Я-то, может, не разберусь… а тебе и карты в руки… ты образованный… Кому же и судить, как не тебе. Я что хочу знать — по-твоему, это хорошая книга?

Он ответил не сразу — поглаживал худыми пальцами почерневшую вересковую трубку, задумчиво попыхивал ею. И наконец сказал:

— Книжица свирепая. Да ты не волнуйся, Маргарет… — поспешно прибавил он, видя, что ее широкое лицо омрачила тревога. — Что толку волноваться… но… — он помолчал, попыхивая трубкой, глядя в одну точку, — в ней есть… довольно-таки свирепые куски. Это… это уж слишком откровенная книга, Маргарет.

Она вся внутренне сжалась, напряглась, ее ожгло невообразимым ужасом, и она спросила чуть хрипло:

— Обо мне? Там обо мне, Харли? Ты это имел в виду? Там написано… обо мне? — Лицо ее исказилось, и страшно ей было и мучительно, словно она в чем-то отчаянно виновата.

— Не только о тебе, — сказал он. — Обо всех и каждом, понимаешь, Маргарет… об очень многих из нашего города… Ты ведь знаешь его всю жизнь, правда? Ну и вот… он описал всех, кого только знал. И есть там такое, с чем нелегко будет примириться.

В первую минуту Маргарет, по ее же любимому выражению, «развалилась на все составные части». Она заговорила исступленно, бессвязно, ее крупные черты исказились от внутреннего напряжения.

— Ну, вот еще… просто не знаю… что ж это он мог такое сказать про меня!.. Ну, если это принимать так… — говорила она, хотя понятия не имела, как кто принял книгу. — Я что хочу сказать, в моей жизни ничего такого не было, мне стыдиться нечего… Ты же меня знаешь, Харли, — горячо, чуть ли не умоляюще продолжала она. — Меня-то в городе знают… У меня здесь друзья… Меня все знают… Ну, мне же совсем-совсем нечего скрывать.

— Я знаю, что нечего, Маргарет, — сказал Харли. — Но только… разговоров все равно не избежать.

Ей казалось, ее всю выпотрошили, внутри пусто, коленки подгибаются. Слова эти сбили ее с ног. Раз Харли говорит, значит, так оно и есть, хотя она еще толком не поняла, что же он такое сказал. Поняла только, что попала в книгу и что Харли этого не одобряет; а для нее, да и для всего города его мнение кое-что значит, даже очень много значит. Он из тех не очень понятных людей, про себя она всегда считала его «высоколобым». Он всегда был «превосходный человек». Всегда стоял за правду, за культуру, за образование, за честь и неподкупность. И теперь она глядела на него растерянно, испуганными глазами, и, как молодой солдат, раненный в живот, смотрит на командира, что распоряжается его жизнью и смертью, и со страхом и мукой спрашивает: «Дело плохо, генерал? Плохо, да?» — она упавшим голосом спросила редактора: