Смерти вопреки - Андрей Воронин

– Ты меня будешь учить, – уже немного сонно усмехнулась Роза.

– Ах да, ты же работала здесь администратором.

– Запомнил, смотри-ка!

– Ты – девушка запоминающаяся во всех смысла.

– Ты тоже, – сказала она немного грустно. – Я буду скучать, совсем чуть-чуть.

– И совсем недолго.

– ..Пока не полюблю другого… – сделав гримаску, произнесла Роза.

– Вот ты и сказала то, чего обещала не говорить.

– Это шутка, иди. Ничего со мной не случится и, надеюсь, с тобой тоже.

– Один ключ мне, другой – тебе, – Александр отсоединил брелок-открывалку и положил свой ключ в карман, а запасной вернул Розе. – Пистолет тебе под подушку класть не буду – спать жестко.

Роза послала ему воздушный поцелуй:

– Заботливый ты, однако.

Банда вышел из номера, закрыв за собой дверь на два оборота, и сбежал вниз по лестнице. Дежурная проводила его пристальным взглядом. Она сочла, что Бондарович ведет себя немного легкомысленно – прыгает через две ступеньки, напевает себе под нос.

«С виду солидный, серьезный, а ведет себя…» – подумала пожилая женщина, вновь возвращаясь к своим спицам и многочисленным клубкам.

– Всего хорошего, – бросил ей Александр.

– Счастливо, – по привычке пробурчала себе под нос дежурная, но потом поймала себя на том, что беспричинно улыбается.

Бондарович, оказавшись внизу, огляделся. Двор был пуст, на стоянке оставались занятыми всего два ряда. Его «фольксваген» стоял в гараже-ракушке – одном из пяти в мотеле. Банда не хотел, чтобы машину в самый неподходящий момент угнали. К тому же многие необходимые ему вещи находились в багажнике. Никто, кроме сторожа стоянки, не видел, как он покидал мотель. Бондарович направился к отделению милиции, в котором побывал вместе с Мусой Кордом. Рабочий день подходил к концу.

Ясное дело – не его рабочий день!

Рабочий день подполковника милиции, которого Муса Корд называл Александрычем, подходил к концу. Подполковник любил свой кабинет и не хотел делать в нем ремонт – не то что теперешние новые начальники, которым дай волю, и они все заставят заграничной мебелью и застелют мягкими коврами.

Александрыч считал, что кабинет начальника, тем более милицейского, – это что-то наподобие храма. Человек, попавший туда, не роскошью должен восхищаться, но чувствовать трепет. Аскетичность и порядок – вот что должно поражать. Правда, насчет порядка Александрыч не всегда следовал своим же установкам. На столе вечно валялись бумаги годовалой давности, – можно было предположить, что за каждой из них стоит человеческая судьба. А таких бумаг вокруг Александрыча было море.

Временами он приказывал кому-нибудь из низших чинов разобраться в них, и тогда они все подряд летели в мусорную корзину. Как ни странно, дело от этого не страдало – никогда еще не было случая, чтобы Александрыч хватился выброшенного документа. Он обладал феноменальным чутьем на то, что ему может в будущем понадобиться, и все мало-мальски важное навечно оседало в выдвижных ящиках его огромного письменного стола. Две массивные дубовые тумбы покрывала неподъемно-тяжелая столешница. В правой тумбе покоились бумаги, от которых зависело благополучие хозяина кабинета. А вот содержимое левой Александрыч любил куда больше. Нижний ящик когда-то был приспособлен для хранения папок в стоячем положении, чтобы легче было отыскать нужную. Теперь в нем разместился настоящий бар. Каждая бутылка отделялась от своей соседки перегородкой из гофрированного картона. Александрыч любил вещи не за внешний блеск, а за «полезность». Картон, служивший когда-то упаковкой телевизору, теперь исправно выполнял новую задачу, поставленную перед ним подполковником милиции, – ни одна бутылка не отзывалась звоном, когда Александрыч грозно стучал кулаком по столу.

Посетителей оставалось еще человек пять.

– Кто такие? – осведомился подполковник у своего помощника в чине лейтенанта.

– Родственники, – брезгливо заметил лейтенант.

В отделении существовала строгая иерархия Младших офицеров начальство называло только по имени. Сам младший офицер был обязан обращаться к старшим офицерам, начиная с майора, только по отчеству, без имени. Имени же и отчества удостаивался только генералитет, но, к счастью лейтенанта Валерия, или в милицейском просторечии Валика, ни одного генерала в отделении не числилось.

– Валик, – подполковник Александрыч взглянул на часы, – гони ты этих мудаков, и без них тошно. Просить начнут, подарки совать. Выпусти, выпусти… Блевать хочется.

– Сделаю, – лейтенант просветлел лицом и отправился в приемную.

Там на двух обтянутых искусственной кожей жестких скамьях сидело пять человек: три старушки с хозяйственными сумками – и сумки, и старушки до ужаса походили друг на друга; зато два других посетителя вызвали у Валика сомнения.. Первый, сидевший ближе всех к двери, выглядел довольно представительно – костюм, галстук… Его негородское происхождение выдавали руки, загрубевшие от работы на земле.

«Наверное, учитель, – решил лейтенант, – сельский». Затем Валик присмотрелся ко второму мужчине, затесавшемуся в очередь. Тот выглядел достаточно подозрительно. «Может оказаться и журналистом», – подумал лейтенант.

На то, чтобы сориентироваться. Валику хватило трех секунд. Старух он в расчет не брал – чтобы они ушли, на них достаточно было прикрикнуть. А вот с предполагаемым журналистом дело обстояло сложнее.

«С ними ссориться – себе дороже, – здраво рассудил лейтенант. – Обидится, очередную гадость напечатают, а в наше время чем меньше светишься, тем лучше. Придется использовать мягкий вариант».

Валик состроил серьезное, озабоченное лицо и обратился к посетителям, прождавшим свидания с подполковником не по одному часу:

– Товарищи, – сам он этого слова не любил, но еще не освоил обращение «господа». – Товарищи, у начальника селекторное совещание, а потом он должен ехать на место происшествия.

– Мы… – робко начала одна из старушек.

– И я тоже, – развел руками Валик. – Освободите помещение.

После недолгого препирательства ему удалось выпроводить посетителей, после чего лейтенант распорядился, чтобы дежурный никого больше в отделение не пропускал. Когда он шел по пустым коридорам, он вновь заметил, насколько легче дышится в конце рабочего дня, чем в его начале.

Тем временем Александрыч, убедившись, что чужих в здании больше нет, позволил себе расслабиться: расстегнул верхнюю пуговичку рубашки повесил китель и галстук на спинку кресла, затем аккуратно застелил половину стола писчей бумагой, крякнув, отомкнул левую тумбу и выдвинул нижний ящик. Подполковник прошелся пальцами по прохладным горлышкам бутылок – так, наверное проходится по клавишам инструмента пианист, чьи руки пару месяцев сковывал гипс. Выбор был велик, но Александрыч остался верен себе. Коньяки он не любил – они могли задерживаться в его ящике по несколько месяцев. Если бы их ему не приносили, он наверняка не знал бы их вкуса. Истинным пристрастием и слабостью Александрыча была водка, обязательно в пол-литровой бутылке – бутылей по семьсот граммов он не признавал Во-первых, «фаустпатроны» в ящик не вмещались по высоте во-вторых, как любил говаривать подполковник «Во всем надо знать меру». А одной из его мер была неизменная поллитровка.