Я подарю тебе солнце - Дженди Нельсон

– Гильермо? – Сердце у меня в груди дрожит нервной дрожью.

– Нет, уходи, прошу тебя. Сейчас же. Так надо. У меня дела. – Я в таком шоке, что спорить не могу. Беру альбом и направляюсь к выходу. – Больше никогда тут не появляйся.

Я разворачиваюсь, но он смотрит в противоположную сторону. Не знаю зачем, но я перевожу взгляд на окно, где проходит пожарная лестница, может, из-за того же чувства, что за мной кто-то наблюдает, как и вчера. И я оказываюсь права.

На нас сверху, прижав одну руку к стеклу, смотрит Ноа.

Гильермо поворачивается, чтобы разобраться, на что я смотрю, и, когда мы с ним обмениваемся взглядами, в студию входит Оскар, весь красный от страха.

Через миг в дверь врывается Ноа, как зажженная палочка динамита, а потом застывает и обводит помещение взглядом. Лицо Гильермо стало просто неузнаваемым – кажется, он испугался. Гильермо испугался. Я так понимаю, страшно уже всем. Мы – как четыре угла четырехугольника, и остальные все трое напуганно смотрят на меня. Все молчат. Они явно знают что-то, чего не знаю я, и если судить по их лицам, то знать, пожалуй, и не хочу. Я быстро перевожу взгляд с одного на другого и ничего не понимаю, но мне кажется, что все они боятся одного, точнее, одну: меня.

– Что такое? – спрашиваю наконец я. – Что происходит? Прошу, скажите, кто-нибудь. Ноа? Это с мамой связано?

Дурдом.

– Он ее убил. – Ноа показывает пальцем на Гильермо, и его голос дрожит от злобы. – Если бы не он, она была бы с нами. – Вся студия начинает пульсировать, дрожать у меня под ногами, крениться.

Оскар поворачивается к Ноа:

– Убил? Ты спятил? Да ты оглянись. Ни один мужчина не любил женщину больше, чем он любил ее.

– Оскоре, замолчи, – тихо говорит Гильермо.

Комната уже раскачивается вовсю, единственное, что оказывается поблизости, на что можно опереться, это нога великана, я прислоняюсь к ней, но тут же отскакиваю, потому что, клянусь, она дрогнула – пошевелилась, – после чего я начинаю видеть это. Гиганты с ревом оживают и топают ногами, их громадные тела кидаются в объятия друг друга, им уже надоело целую вечность стоять, застыв, в секунде до того, как реализуется устремление их сердец. Все они были разрезаны, а теперь рвутся друг к другу. И все пары начинают кружить, рука об руку, еще и еще, а внутри меня все дрожит и дрожит, пока складываются факты. Ночью Оскар психанул не потому, что вычислил мой возраст. Однозначно. А из-за семейного фото. А Гильермо превратился в Пьяного Игоря потому, что тогда была годовщина со дня смерти моей матери.

Ведь Дражайшая – это она.

Я поворачиваюсь к Ноа, пытаясь обрести дар речи.

– Но ты же сказал… – Это все, что мне удается. Через какое-то время я пробую снова: – Ты сказал, что… – И все равно не могу закончить. Удается выдавить лишь одно: – Ноа?

Вот что он от меня скрывал.

– Прости, Джуд! – кричит он. И тут он как будто бы по-настоящему вырывается из камня, и когда душа возвращается в тело, его спина изгибается, он заводит руки за спину и продолжает: – Она поехала к папе, чтобы попросить его развестись, чтобы можно было выйти за… – Он поворачивается к Гильермо и смотрит ему в глаза. – За вас.

Гильермо разевает рот. И произносит мои же слова.

– Ноа, но ты же сказал… – Его взгляд мог бы прожечь дыру в граните. – Ты сказал, что… – Ноа, что ты наделал? Видно, что Гильермо пытается не показать свои чувства на лице, скрыть от нас то, что распускается в каждой клеточке его существа, но из него все равно льется она, радость, хотя и очень запоздалая.

Она сказала «да».

Мне надо бы валить отсюда. Подальше от них всех. Это чересчур. Слишком для меня много. Мама – Дражайшая. Глиняная женщина, вырывающаяся из груди глиняного мужчины. Каменная женщина, которую Гильермо творит снова и снова. Обесцвеченная женщина без лица на картине с поцелуем. Ее тело крутится и вертится, поворачиваясь так и сяк на стенах студии. Они любили друг друга. Они были разрезанными! И она не собиралась просить папу к нам вернуться. Мы никогда бы не стали снова семьей. И Ноа все это знал. А папа – нет! Наконец я понимаю, почему у него вечно недоумевающее и озадаченное лицо. Он годами пытается решить в голове это уравнение, а оно никак не сходится. Неудивительно, что он столько обуви сносил за это время!

Я иду на заплетающихся ногах по тротуару, солнце слепит, я перебираюсь от машины до телефонного столба, стараясь сбежать от правды, от тех неистовых чувств, что гонятся за мной. Как она могла поступить так с папой? С нами всеми? Изменщица. Она сама такая! И не в хорошем смысле, не просто дерзкая. Тут мне в голову приходит другая мысль. Вот почему после маминой смерти Ноа твердил, что я не могу понять его переживания, что я не знаю маму так, как знал он. Теперь понятно. Он был прав. Я не представляла, что она такая. Брат говорил это не из жестокости. Не пытался присвоить ее всю себе. Он защищал ее. И папу, и меня. Он защищал нашу семью.

Я слышу неистовый топот за спиной, он меня догоняет. Я резко разворачиваюсь, я знаю, что это он.

– Ты нас защищал? Поэтому соврал?

Брат протягивает ко мне руку, но не касается. Его руки – как обезумевшие птицы.

– Я не знаю, почему я так сделал, может, пытался вас с папой защитить или просто не хотел, чтобы это было правдой. Я не хотел, чтобы она была такая. – Он покраснел, взгляд черных глаз просто неистовый. – Я знаю, что она была против обмана. Мама бы хотела, чтобы я сказал правду, но я не смог. Я ни о чем не смог сказать правду. – Брат смотрит на меня очень виновато. – И поэтому я избегал тебя, Джуд. – Как мы с ним могли так погрязнуть в тайнах и лжи? – Мне оказалось намного проще слиться с другими, чем быть собой, иметь дело с… – Он замолчал, но я понимаю, что это не все, что Ноа собирается признаться в чем-то еще. Я снова вижу его таким же, как в студии, как будто он рвется из камня. Это побег из заточения. – Наверное, я соврал, потому что не хотел оказаться виноватым, – продолжает брат. – Я в тот день застал их вместе. Следил за ней и увидел. И она поэтому поехала. Поэтому. – Он плачет. – Не Гарсия виноват. Я обвинил его вместо себя, но я-то знаю, что виноват я. – Брат хватается за голову, словно чтобы ее не разорвало. – Перед отъездом я сказал маме, что ненавижу ее, Джуд, прямо перед самым отъездом. Она заплакала. Ей не следовало никуда ехать. Я так на нее разозлился…

Я беру его за плечи.

– Ноа… – Ко мне вернулся голос. – Ты не виноват. Не виноват. – Я повторяю эти слова до тех пор, пока не становится видно, что он услышал и поверил. – Никто не виноват. Просто так случилось. С ней случилась беда. С нами всеми она случилась.

Пришла моя очередь. Меня толкает вперед, вон из кожи от осознания, насколько ужасно… маму вырвали из моей жизни в тот самый момент, когда она была мне нужна, как никогда, и ее бездонная безусловная любовь, которая защищала меня от всего, а меня лишили ее навсегда. И я отдаюсь этой страшной боли, перестаю от нее бежать, перестаю говорить себе, что мама любила только Ноа, перестаю воздвигать преграду из страхов и предрассудков, перестаю делать из себя мумию многочисленными слоями одежды и падаю лицом вниз от толчка захороненного на два года горя, и во мне наконец прорываются десять тысяч океанов боли…