У подножия необъятного мира - Владимир Шапко

Вдруг он резко повернул голову в сторону забора, к ребятам… Напряжённый клок седых волос трепал ветерок… И побежал Нефтяник к забору, и закричал, и кулаками заразмахивал. Архаровцев подняло, мгновенно вынесло на холм. Смотрели оттуда, испуганно хихикали. Вроде – живые. Даже храбрец Валерка. Муха. Обдулся в Надюшкиных. Как водопад на трусах развесил. Но тоже: верещит, смеётся, пальчонком в далёкого теперь Нефтяника тычет… А тот – уже в смирительной рубахе – к крыльцу шагает. Сейчас он – как монах Джордано Бруно – решительный и вдохновенный. Как на костёр сам идёт. И санитары только еле поспевают.

Приходил как-то в психобольницу и Подопригоров. С направлением, значит. На «электролечёбу». К психоневрологу, значит. К Нелькину. С некоторых пор у Подопригорова начало потрясывать руку. (Это после одного драматического случая, о котором речь впереди.) Левую. Жалобно так. Изредка, правда, но каждый раз до остановки дыха пугая старика.

Пришёл он к Нелькину на своих двоих, а вот ушёл…

После первого же сеанса «электролечёбы» он в ужасе задёргался к воротам, уволакивая свою ногу. Правую! Под сатанинский хохот Нелькина с крыльца: «Приходи ещё! Борода-а! Но-огу выправлю! Ха-ах-хах-хах!»

Больше к Нелькину Подопригор, ясное дело, ни ногой, однако руку колотить перестало. И ногу дома разработал. Пошёл. Помолодел даже как-то. Пободрел. Живу-у! Брысь, сазаны – ёрш плывёт!

В тот день с обеда стало над Поганкой черно, низко, холодно. Вот-вот должно ударить сверху, обвалиться, хлынуть. Остановились слепцами и оцепенели по-над берегом тополя. Обширно выстеклинило Поганку, и только перевёрнутая лодка на середине вместе с синими огольцами легонько «секла дубаря».

Боязливо купальщики поглядывали на табунящуюся вверху черноту: к берегу бы чесануть, пока не поздно-то, каждый думал, но почему-то обречённо и упорно продолжал висеть на угольном горбу лодки, взрывные задавливая в неё дубарки.

С перепугу какой-нибудь кидал клич: «А в нырялки? Пацаны?…» (В «догонялки» – было, в «убегалки» – было, в «заплывалки» – было, теперь вот только «нырялки» остались.) И закипело опять! И завыпуливали на лодку, и сталкивают друг друга в воду, и валятся, и сигают. И выныривают, и подныривают, и уныривают. И орут, вопят, хохочут. Кипит чебачня в чёрном холоде. Как перед концом света старается. Ур-ря-я-я-я-я-я-я! Ныр-ря-а-а-а-ай!..

Шаток решил: хватит судьбу пытать – порезал сажёнками к берегу. Поглядывал на качающийся, как вхлёбывающий Поганку берег. На дома с унылыми рожами, на табунок гусей, который испуганно толокся будто на месте на не дающейся дороге, словно бежал назад от надвигающегося ненастья.

Внезапно Витька остановил врезы. Завыплясывал руками-ногами в воде на месте – изумлённый…

– Братва, зырь – водовоз!..

Как по команде все повернули головы к берегу. И тоже удивлёнными поплавками закачались… Странный водовоз. Какой же дурак воду из Поганки берёт? Нездешний, что ли?

А «водовоз нездешний» стоит себе на телеге, сапог на бочку задрал – и черпает из бочки да в воду выливает. И только дым от папироски брезгливо выпускает.

Рудошка Брылястый высоко высунулся над водой, запринюхивался поверху, в растерянности узнавая «водовоза».

– Братва, да это ж Цинкарный, золотарь… – И заорал утробно: – Полу-ундра! Г… наступает! Спаса-а-ай-ся!

Все заметались, замахались сажёнками, к острову, к острову скорей, к тополям! Мигом повыстреливались на берег – и застыли с раскрытыми ртами, с длинных трусов истекая водой… Опомнились, закричали, завыдёргивались за злобными своими, вырывающимися кулачонками:

– Ты-ы! Цинка-а-арь! Куда льё-ё-ошь!.. Сейчас мы тебя, гада… (Шарили камни.) Сейчас… Погоди… (Побежали к воде.) Ур-ра-а-а! Бей его-о-о!

Градом забулькали камни. Но куда там! – далеко, не достают Цинкаря, раньше времени в воду плюхаются.

Снова заорали, заподпрыгивали:

– Недоумок! Прекрати лучше! По-хорошему предупреждаем! Смотри-и, доигра-аешься! Сейчас лодку на воду спустим! (Какую?)

Не сказать, чтобы злые ребячьи голоски не покалывали, не покусывали Цинкарного, он нервно похохатывал, почёсывался, как от комарья, подмигивал Подопригору на бугре: мол, напищат беды-то… (Подопригор сразу становился нездешним.) Но в очередной раз коротко взблёскивала молния, чуть погодя бурчало, прокатывалось поверху. И черпак Цинкаря снова торопился, начинал летать быстрей.

От ключей плескался с водовозкой Медынин. Уже объезжал Поганку, как по дремоте его вдруг пробежали крики ребятишек. Ещё. Уже обратно как бы чешут, кулачонками размахивают… Медынин вздрогнул, выскочил из сна, слюну утёр. Повернул голову к крикам. И – рот раскрыл: что за чертовщина! Мерещится ему, что ли?… «Ах ты, паразит! Ты смотри, чего делает!» Медынин засуетился, кнутишко схватил, вожжами зашмякал: «Н-но-о, Гнедко!»

Старый, «кожаный» уже Гнедко до этого-то вёзся еле- еле, подталкиваемый оглоблями, а тут и вовсе стал, глаз коричневый на хозяина выкатил: ты чего, Медынин, окстись! Хлестаться надумал на старости лет – и не стыдно?… «А, чёрт тебя!» – Медынин спрыгнул с облучка. Выдернул из-под пуза бочки черпак с длинным держаком. Наперевес его – и ударил рысцой к Цинкарному.

– Ты это чего делаешь, мать-перемать! – подбежал, запыхался. – Ты это куда говна льёшь, паразит ты этакой?!

– Проходи, пока цел! – Цинкарный сплюнул папироску, черпанул из бочки, понёс к воде, брезгливо морщась: – П-партизан Алтая…

Медынин сделал шаг назад – как храбрости вдёрнул в себя – и выпадом ткнул Цинкарного черпаком. Под микитки. Как винтовкой: «Н-на!»

Цинкарный замахался, задёргался на краю телеги, полетел в воду. Вскочил. Нашарил свой черпак, низко загребая лапой, пошёл на Медынина. Ухватил черпак, замахнулся: «У-у-бью-у-у-!»

Медынин пружинно присел, ружейным приёмом отбил черпак Цинкарного, и опять выпадом: «Н-на!»

Лещом улетел Цинкарный, в воду зарылся. Боком, боком, оступаясь, потащил воду вдоль берега, приговаривая: «Ты это, Медынин… того… не надо… хватит…» Выскочил на берег и, окованный страхом, прямясь, неуклюже побежал. Медынин – за ним. Догнал – раз! раз! – по горбу черпаком. Ребята заорали, ринулись в Поганку, на подмогу понеслись. «Бей его, Медынин! Бе-е-эй! Мы с тобо-о-ой!»

– Не я, не я! – орал Цинкарный, закрываясь от разящего черпака, оступаясь, падая. – Он! Он! Его! Его добро! – тыкал пальцем на Подопригорова. А тот сдуру толокся на бугре, старался переделаться в нездешнего…

– А-а! Так это твоё добро, ты-ы надумал?… Ну – держись! – Медынин повернул верный черпак, на бугор помчался. Подопригоров побледнел, пустил жалобное сзади, побежал…

Как всегда, одетый в свет абажура, сидел у Ильиных Алексей Иванович Шишокин. С убедительностью, с чёткой правдой освещённой клеёнки, на которой лежали его руки, говорил спокойно, но несколько иронично: