Изгнание из рая - Елена Благова

И он упал перед женщиной на колени. Он поклонялся ей. Он обвил руками ее талию, и она стояла, смеясь, смотрела на него сверху вниз, и глаза ее горели, вспыхивая влажным пламенем сквозь густо накрашенные тушью ресницы.

И зал взорвался аплодисментами, и скрипачи-цыгане еще рьянее запиликали по струнам, выражая лишь музыкой свое восхищенье. Кое-кто из девиц засвистел пронзительно, по-хулигански, поднеся два пальца колечком ко рту.

– Гениально!.. Это финиш, девчонки, да?!.. Кирка-то – во дает!.. Будто бы из балета Большого театра!.. Атас!.. Шурочка, а ты так не сможешь, козявка…

Митя задыхался. Он вскочил на ноги и снова обнял плясунью. Она подняла к нему залитое потом, счастливое лицо.

– Ну мы с тобой и даем, – задыхаясь, пробормотала она. – Слышишь, это нам, что ли, хлопают?.. Тебя как?..

– Дмитрий… А тебя – Кира?.. я слышал… вон, они кричат тебе…

«Ки-ра, би-и-ис!.. Кирка, би-и-ис!..» – вопили опьяневшие девицы, поднимая высоко полные бокалы, звеня хрусталем; одна из девиц, подвернув ногу на высоком каблуке, упала под стол, и бахрома скатерти накрыла ее с головой, как цыганский шатер. Официанты, смеясь, уносили грязную посуду, меняли блюда.

– Еще станцуем?..

– Погоди, дай дух переведу…

Митя огляделся. Вся его белая шелковая рубаха пропиталась потом, темно отсырела, прилипала к плечам, к спине. Он отбросил со лба мокрые пряди. Кира схватила со стола бутыль муската, сначала сама жадно припала к горлышку, потом, утерев ладонью рот, протянула Мите.

– Выпей, Димка, легче станет. Ты отличный парень. Я думала, ты псих. – Она повертела пальцем у виска. – У тебя баксов куры не клюют, так, что ли?.. – Она, продолжая глядеть на него завлекательно, цапнула, не глядя, со стола пачку сигарет, подруга Шурка поднесла ей, щелкнув, зажигалку. – Выиграл в казино, что ли?.. Или…

– Или, – сказал он, отпив полбутыли муската. – Какое тебе дело. Отдыхай. Твое дело отдыхать. Мое дело…

Разбитная цыганка, уцепив пальчиками юбку с двух сторон, подбежала к ним.

– Голубки, голубки!.. – запела она, завертелась перед ними. – А если я сейчас вам, хорошие мои, погадаю!.. ручку позолотите?.. щедро позолотите – всю, всю правду скажу!..

Митя, улыбаясь, слизывая пот с усов, вытащил из кармана две стодолларовых бумажки, засунул цыганочке за корсаж. Они взвизгнула, присела. Схватила Митину руку, припала к ней губами. Митя отдернул руку. Она снова цепко, как клещ, схватила ее, перевернула ладонью вверх.

– Дмитрий Палыч, Дмитрий Палыч, – забормотала цыганка торопливо, будто сразу хотела выложить все, как на духу, – Дмитрий Палыч дорогой, не отталкивай меня, а лучше послушай меня… Вот она, линия жизни, ух, какая же сладкая жизнь у тебя будет… будешь в золоте купаться, на золоте кататься, с золота есть, на золоте спать… да не будет покоя тебе никакого от того, не будет… а про сердце что?.. вот линия сердца, вот она, прорезана глубоко, острым резцом… сколько женщин, Дмитрий Палыч, и все – твои!.. да только ни одна с тобой не останется, ни одна счастьем не станет… потому что судьба… судьба…

Цыганка, разрумянившись, отдув со лба кудрявую прядь, наклонилась ниже над растопыренной Митиной пятерней, поднесла ее к носу, чуть ли не обнюхивая. Она была за работой, цыганка, она работала, и Митя знал – нельзя ей мешать. Шлюха Кира стояла рядом, насмешливо улыбалась, процедила сквозь зубы что-то вроде: а не пошла бы отсюда эта шарлатанка, брешут всякую чушь, а у самих на уме – только денежка, денежка за лифчиком… Митя взял цыганку за подбородок, приподнял лицо. Совсем юная, молоденькая. Глазки черные глядят серьезно, ресницы распахнуты до отказа, чуть загнуты к бровям, – у говорящих кукол бывают такие невинные глаза. Белые зубы под верхней чуть вздернутой губкой торчали, как у зайчонка, поблескивали под лучами люстр.

– Что там у меня с судьбой?.. – спросил он строго. – Говори. Не скрывай ничего. Я тебе заплатил. Говори правду.

Вот как, пронеслась у него в голове мысль, и за то, чтобы тебе говорили правду, тоже, оказывается, надо платить.

Цыганочка смотрела на него молча. Потом тряхнула головой, вырывая лицо у него из руки. Кира насмешливо выдохнула, снова берясь за бутылку:

– Ну, что ж не врешь больше?.. Ври дальше!..

Цыганка внезапно поглядела на Митю исподлобья, мрачно. Черные глаза девушки налились сплошным, смоляным мраком. Такого цвета бывает печная сажа в старых разрушенных печах. Если сажа в печи загорится – беда.

– Линия судьбы у тебя обрывается резко, дорогой, – сказала цыганка мрачно и жестко, как прокурор на суде, произносящий приговор. – Я не знаю, смерть ли это. Вот здесь обрыв – и, вижу, не из-за человека. Тебя не убьют. Верней, это не человек – тот, кто прервет твою судьбу. Но и… не зверь. – Она держала Митину руку и уже не глядела на нее. Глядела Мите прямо в глаза. Митя глядел, как часто поднималась в вырезе черного платья, расшитого алыми маками, ее юная маленькая грудь. – Я не знаю, кто это. Я вижу – обрыв… и дальше…

Он сжал ее руку.

– И дальше – пустота…

Он выпустил руку цыганки, рассмеялся. Смех вышел натянутым, ненужным. Скрипачи яростно пиликали на скрипках вокруг них, цыгане запели знаменитую: «Ой, загулял, загулял, загулял парнишка д-молодой, молодой!.. в красной рубашоночке, хорошенький такой…» Гости ресторана подсаживались к опьяневшим девочкам. Знакомились напропалую. Девочки поимели успех. Цыгане закрутились цветастым вихрем, водоворотом в новой пляске.

– Ты хочешь сказать, что я… упаду в пустоту?.. И полечу в ней, не зная, за что схватиться?..

Перед его глазами встала та ночь в Китай-городе с Ингой, когда он впервые ощутил бездну и полет в ней, и панику смерти, охватывающую все внутри, когда ты знаешь – нет опоры, нет возврата. А есть вечное паденье, ужас вечный.

Цыганка вдруг выпустила его руку, взметнула юбки, взмахнула ими, вхяла за концы платок, лежащий у нее на плечах. Ее лицо озарилось обольстительной, ярко-белозубой улыбкой, зовущей в пляс, зовущей пить и веселиться – будто она и не гадала только что Мите о судьбе.

– Полетишь, полетишь!.. – крикнула она и побежала прочь от него по залу, оглядываясь, высверкивая в него огнем глаз – так выметывает фейерверк в ночи холодные зерна щедрых искр. – Полетишь, касатик Дмитрий Палыч, на ковре-самолете полетишь!.. Клетку с жар-птицей не забудь!..

Митя попятился. А, какая же все чепуха, ересь, безумство. Живо только то, что – здесь и сейчас.

Он рванул из кармана шелестящие купюры. Пошел по залу. Стал весело разбрасывать зеленые бумажки по столам, на пол, кидать их в руки посетителям, в лица проституткам, и те ловили, визжа и задыхаясь, и хохотали, как умалишенные, а он все бросал деньги, все бросал, и глаза его горели нехорошим, зеленым пламенем, правильно он сделал, что запасся деньгами, идя сюда, он так и хотел, он так и задумал, его так и подмывало разбросать это все вокруг, чтоб не отягощало его карманы, чтобы деньги летели, как летят капли дождя, как летят хлопья снега, падали жаждущим, глупым людям в руки, в лица, – он сам был недавно такой же глупый, он думал: деньги, они всемогущи, они осчастливят меня, они сделаю все, что я захочу, – ан нет, деньги не могут сделать того, что они не могут никогда, и до счастья им так же далеко, как смерти – до жизни, – и он все бросал доллары, все бросал, и люди все ловили их, и люди с ума сходили от его безумья, они были оба безумны – он и мир, и он бросал миру его зеленую кость: на, лови!.. жри, ты ведь этого хочешь, мир!.. – и он сорил деньгами, как семечками, он хохотал, скаля зубы, над деньгами, над собой, над жадно ловящими их людьми, он слышал их крики: фальшивые?!.. нет?!.. с ума сошел мужик, с ума!.. – и повторял себе одними губами: да, я сошел с ума, но от меня ведь не убудет, я буду жить всю жизнь и вот так сорить баксами, и их у меня не убудет, вот в чем весь ужас, и я буду все время пировать, я буду пить вино, водку из горла, я умру на пиру, и меня, мертвого, отпоют в ресторанном зале, положат на ресторанный стол, – а купюры все летели зеленым снегом, и ошеломленный метрдотель закричал: «Может быть, „скорую“ вызвать?!.. ведь он же совсем спятил, этот господин!..»