Опыт моей жизни. Книга 2. Любовь в Нью-Йорке - И. Д.

сомнения и так и не находя для себя четкого ответа.

– Кто ж ее взял бы теперь! – фыркнул Гарик. – Она достаточно умна, чтобы понимать, что не пьют более оттуда, куда однажды плюнули.

Каким-то десятым чувством я улавливала все же, что если бы Инна вернулась, то Гарик бы ее принял назад. Хотя, кто его знает… Может, Гарик и прав… Не знаю, не знаю, я уже совсем ничего не знаю…

После Инкиного ухода, Гарик создал все свои «шедевры», так сильно подействовал на него ее уход. Он открыл свой бизнес, стал на ноги. Словом, он теперь уже другой, чем был при Инне. Все – благодаря ей. Страдания вдохновили его. Вот какой важной она была для него.

* * *

Я лежу на кровати, чувствуя свои горящие щеки и часики в шее, пульсирующие так сильно, что мне кажется, в шее у меня сейчас взорвется мина. Я лежу не двигаясь, но по всему телу моему ходят тысячи муравьев или каких-то других насекомых, которых я не вижу, но которые, двигаясь у меня под кожей, наполняют мое тело нестерпимым зудом.

Глаза мои недоверчиво уставлены в глаза Гарика, сидящего рядом и сверху вниз смотрящего на меня.

– Опомнись, малыш! В чем ты меня упрекаешь?

– Да? Да? А это что? Это? – говорю я, вскакивая с места и обеими руками хватая разбросанные на ковре кипы фотографий.

Запечатленные навеки минуты счастливой любви: он и она, улыбающиеся, он и она в обнимку, он и она с крошкой Олечкой…

– Я клянусь тебе, между нами ничего нет. Это старые семейные фотографии. Что же мне их, по-твоему, выбросить?

– Сколько! Сколько этих фотографий?! И так бережно их хранить!

– Я люблю тебя очень сильно. Что я должен делать, чтобы доказать тебе, что это правда? – говорит он без всякой интонации в голосе, без какого-либо выражения на лице, как докучную фразу, которую он принужден повторять, повторять, повторять. – Она, когда уходила, не забрала их. Вот они и остались у меня, – говорит он.

– Значит, они лежат у тебя по инерции? Значит, не потому, что это для тебя дорогая память? – говорю я резко и отрывисто, снова поворачиваясь к нему. – Тогда, дай, я разорву их!

– Малы-ы-ыш… ну что ты!

– А! Нельзя?! Стало быть, они тебе дороги! – говорю я, вырываясь из его пытающихся схватить меня рук и уже не умея сдержать закипающие слезы.

– Но, родная моя, пойми ты, что, кроме нее, на этих фотографиях еще я, Олечка. Это не она, это мое прошлое.

– Дай разорвать, дай разорвать! – говорю я уже не столько гневным, сколько умоляющим голосом.

– Делай, как хочешь, – говорит он, вставая с кровати и садясь в кресло. (Посмотрите на этот язык жестов! Сразу от меня!) – Рви (!), если тебе легче от этого. Безумная моя! Рви. Что я могу с тобой сделать.

В большой мусорный пакет летят фотографии. Пачки, пачки фотографий! Если фотографий столько, то, сколько было дней, сколько ночей! Он обнимал ее по ночам, как меня. Сколько его поцелуев знала она! И он ей был родным, как мне. И она, так же хорошо, как я, знала его запах.

С отравленным огнем, разлитым в моих жилах, я сваливаю мешок в раковину и поджигаю.

Выхожу в зал с чувством некоторого облегченья, облокотившись на дверь и скрестив на груди руки, смотрю на него пристально, пытаюсь понять, больно ли ему.

По его лицу трудно что-нибудь понять, но чутьем влюбленного (а это чутье редко ошибается) я чувствую, что он позволил мне сжечь их не потому, что ему все равно, а потому что я на него надавила. Ведь здесь – какие ни есть – реальные отношения, а там – как оно ни сладостно – уже прошлое. И тут, новая мысль осеняет меня…

«Как я глупа! Как я глупа! Ну разве тем, что я сожгу фотографии, я смогу сжечь его чувство, если оно есть? Если он с ней в тайной связи, то разве сожжение этих фотографий что-то изменит?»

Эту мысль я тут же выражаю вслух.

– Вот и я тебе то же самое пытался объяснить, – говорит он.

– Значит… ты с ней… в связи?! – со стынущей кожей спрашиваю я.

– И-и-нна! – говорит он искренним, нежным голосом, глядя на меня. – Тьфу, ты черт! Прости. Ты меня совсем скоро с ума сведешь! Постой! Постой, я тебе говорю! Чего ты обижаешься? Ты сама постоянно – Инна, Инна, Инна, Инна… – невольно собьешься на Инну.

Я останавливаюсь у дверей, синеющими, холодеющими губами едва слышно говорю:

– Я имя «Инна» ни разу не произнесла!

– Ну, так мы весь вечер о ней говорим! Постой, дай запереть дверь! – говорит он, выбегая за мной на лестничную площадку.

Меня уже нет, есть моя синяя холодная тень, все еще уверенно идущая вниз по лестнице, но вот-вот готовая рассыпаться и развеяться по миру как пыль.

– Постой! Постой, ненормальная! – кричит Гарик, сбегая вниз по лестнице, догоняя меня. – Я отвезу тебя домой. Я имею право тебя отвезти?

Засыхающие дороги, деревья, трава, кусты вдоль шоссе сморщиваются, уменьшаются в размерах, блекнут, поникая засыхающими головами. Воздух пересох.

– Куда ты едешь? – глухо говорю я в натянутой пересохшей пустоте, заметив, что он проехал наш съезд.

– Не спеши, проедемся, – говорит он, пристально глядя на дорогу.

В самом деле, куда спешить? Разве теперь уже не все равно?

Сизый, холодный, глухой океан показывается в окнах нашей машины, и вдруг при виде этого океана отдаленный просвет спасения образовывается в моей голове.

– Докажи мне, что я не права, – вдруг говорю я. – Выкупайся в этом океане, если ты меня любишь.

Он смеется.

– Какой сейчас месяц – декабрь? – говорит он.

– Именно. Именно потому, что сейчас декабрь, я хочу, чтоб ты в этом океане выкупался. Выкупаешься – значит, любишь. Значит, может быть, я прощу. Нет – значит, все.

Гарик молчит. Машина мчится вперед.

– Ну? Выкупаешься?

– Не-е-ет, – смеется он, ежась как бы от холода.

– А, ну понятно…

Я умолкла, словно меня придавило. Мы все едем, едем, едем. Вот уже объездили весь Квинс, вернулись назад, въехали в аэропорт Кеннеди, проехали мимо огромных вывесок: «Пан Американ», «Люфтганза», «Аэр Франс»… Постепенно состояние мое заметно изменилось. Мне становилось все необходимей влить в себя унции четыре-пять. Я попросила Гарика зайти в бар.

– Ты так скоро алкоголичкой станешь, – говорит он.

Надо же, какой заботливый.

– Тебе-то что? Делай, как тебе говорят. Не твое это дело, кем я стану.

Мы запарковались в аэропорту и вошли в огромное застекленное здание «Пан Американ». Здесь, еще совсем недавно мы провожали Машу назад в Москву.