Мать - Максим Горький

- Вы воспитываете шпионов, вы развращаете женщин и девушек,вы ставите человека в положение вора и убийцы, вы отравляете его водкой, -международные бойни, всенародная ложь, разврат и одичание - вот культура ваша!Да, мы враги этой культуры!

- Прошу вас! - крикнул старичок, встряхивая подбородком. НоСамойлов, весь красный, сверкая глазами, тоже кричал:

- Но мы уважаем и ценим ту, другую культуру, творцов которойвы гноили в тюрьмах, сводили с ума…

- Лишаю слова! Федор Мазин!

Маленький Мазин поднялся, точно вдруг высунулось шило, исрывающимся голосом сказал:

- Я… я клянусь! Я знаю - вы осудили меня. Он задохнулся,побледнел, на лице у него остались одни глаза, и, протянув руку, он крикнул:

- Я - честное слово! Куда вы ни пошлете меня - убегу,ворочусь, буду работать всегда, всю жизнь. Честное слово!

Сизов громко крякнул, завозился. И вся публика, поддаваясьвсе выше восходившей волне возбуждения, гудела странно и глухо. Плакалакакая-то женщина, кто-то удушливо кашлял. Жандармы рассматривали подсудимых ступым удивлением, публику - со злобой. Судьи качались, старик тонко кричал:

- Гусев Иван!

- Не хочу говорить!

- Василий Гусев!

- Не хочу!

- Букин Федор!

Тяжело поднялся белесоватый, выцветший парень и, качаяголовой, медленно сказал;

- Стыдились бы! Я человек тяжелый и то понимаюсправедливость! - Он поднял руку выше головы и замолчал, полузакрыв глаза, какбы присматриваясь к чему-то вдали.

- Что такое? - раздраженно, с изумлением вскричал старик,опрокидываясь в кресле.

- А, ну вас…

Букин угрюмо опустился на скамью. Было огромное, важное вего темных словах, было что-то грустно укоряющее и наивное. Это почувствовалосьвсеми, и даже судьи прислушивались, как будто ожидая, не раздастся ли эхо,более ясное, чем эти слова. II на скамьях для публики все замерло, только тихийплач колебался в воздухе. Потом прокурор, пожав плечами, усмехнулся,предводитель дворянства гулко кашлянул, и снова постепенно родились шепоты,возбужденно извиваясь по залу.

Мать, наклонясь к Сизову, спросила:

- Будут судьи говорить?

- Все кончено… только приговор объявят…

- Больше ничего?

- Да…

Она не поверила ему.

Самойлова беспокойно двигалась по скамье, толкая мать плечоми локтем, и тихо говорила мужу:

- Как же это? Разве так можно?

- Видишь - можно!

- Что же будет ему, Грише-то?

- Отвяжись…

Во всех чувствовалось что-то сдвинутое, нарушенное,разбитое, люди недоуменно мигали ослепленными глазами, как будто перед нимизагорелось нечто яркое, неясных очертаний, непонятного значения, но вовлекающейсилы. И, не понимая внезапно открывавшегося великого, люди торопливорасходовали новое для них чувство на мелкое, очевидное, понятное им. СтаршийБукин, не стесняясь, громко шептал:

- Позвольте, - почему не дают говорить? Прокурор можетговорить все сколько кочет…

У скамей стоял чиновник и, махая руками на людей, вполголосаговорил:

- Тише! Тише…

Самойлов откинулся назад и за спиной жены гудел, отрывистовыбрасывая слова:

- Конечно, они виноваты, скажем. А ты дай объяснить! Противчего пошли они? Я желаю понять! Я тоже имею свой интерес…

- Тише! - грозя ему пальцем, воскликнул чиновник.

Сизов угрюмо кивал головой.

А мать неотрывно смотрела на судей и видела - они все болеевозбуждались, разговаривая друг с другом невнятными голосами. Звук их говора,холодный и скользкий, касался ее лица и вызывал своим прикосновением дрожь вщеках, недужное, противное ощущение во рту. Матери почему-то казалось, что онивсе говорят о теле ее сына и товарищей его, о мускулах и членах юношей, полныхгорячей крови, живой силы. Это тело зажигает в них нехорошую зависть нищих,липкую жадность истощенных и больных. Они чмокают губами и жалеют эти тела,способные работать и обогащать, наслаждаться и творить. Теперь тела уходят изделового оборота жизни, отказываются от нее, уносят с собой возможность владетьими, использовать их силу, пожрать ее. И поэтому юноши вызывают у старых судеймстительное, тоскливое раздражение ослабевшего зверя, который видит свежуюпищу, на уже не имеет силы схватить ее, потерял способность насыщаться чужоюсилой и болезненно ворчит, уныло воет, видя, что уходит от него источниксытости.

Эта мысль, грубая и странная, принимала тем более яркуюформу, чем внимательнее разглядывала мать судей. Они не скрывали, казалось ей,возбужденной жадности и бессильного озлобления голодных, которые когда-то многомогли пожрать. Ей, женщине и матери, которой тело сына всегда и все-таки дорожетого, что зовется душой, - ей было страшно видеть, как эти потухшие глазаползали по его лицу, ощупывали его грудь, плечи, руки, терлись о горячую кожу,точно искали возможности вспыхнуть, разгореться и согреть кровь в отвердевшихжилах, в изношенных мускулах полумертвых людей, теперь несколько оживленныхуколами жадности и зависти к молодой жизни, которую они должны были осудить иотнять у самих себя. Ей казалось, что сын чувствует эти сырые, неприятнощекочущие прикосновения и, вздрагивая, смотрит на нее.

Павел смотрел в лицо матери немного усталыми глазамиспокойно и ласково. Порою кивал ей головой, улыбался.

«Скоро свобода!» - говорила ей эта улыбка и точно гладиласердце матери мягкими прикосновениями.

Вдруг судьи встали все сразу. Мать тоже невольно подняласьна ноги.

- Пошли! - сказал Сизов.

- За приговором? - спросила мать.

- Да.

Ее напряжение вдруг рассеялось, тело обняло душной истомойусталости, задрожала бровь, и на лбу выступил пот. Тягостное чувстворазочарования и обиды хлынуло в сердце и быстро переродилось в угнетающее душупрезрение к судьям и суду. Ощущая боль в бровях, она крепко провела ладонью полбу, оглянулась - родственники подсудимых подходили к решетке, зал наполнилсягулом разговора. Она тоже подошла к Павлу и, крепко стиснув его руку,заплакала, полная обиды и радости, путаясь в хаосе разноречивых чувств. Павелговорил ей ласковые слова, хохол шутил и смеялся.

Все женщины плакали, но больше по привычке, чем от горя.Горя, ошеломляющего внезапным, тупым ударом, неожиданно и невидимо падающего наголову, не было, - было печальное сознание необходимости расстаться с детьми,но и оно тонуло, растворялось в впечатлениях, вызванных этим днем. Отцы иматери смотрели на детей со смутным чувством, где недоверие к молодости,привычное сознание своего превосходства над детьми странно сливалось с другимчувством, близким уважению к ним, и печальная, безотвязная дума, как теперьжить, притуплялась о любопытство, возбужденное юностью, которая смело ибесстрашно говорит о возможности другой, хорошей жизни. Чувства сдерживалисьнеумением выражать их, слова тратились обильно, но говорили о простых вещах, обелье и одежде, о необходимости беречь здоровье.