Офисные крысы - Тэд Хеллер

Морин провожает меня до дверей своего кабинета и открывает их.

— Надеюсь, что поступил правильно, — застенчиво говорю я ей. — И, пожалуйста, Морин, не навлеките на меня неприятности.

— Все, о чем здесь говорится, — заверяет она меня, — остается строго конфиденциальным.

* * *

На третий день после того, как встретил Лесли в аэропорту Кеннеди, получаю от нее короткую депешу.

Мне и так понятно, что именно случилось. Но я переспрашиваю, чтобы доставить ей чрезвычайное удовольствие — самой сообщить мне новость.

На этом фоне она и объявляет о своем триумфе:

Я пишу в ответ свои поздравления, прикидывая, сколько у меня остается времени до того, как она порвет со мной отношения (и, пока занимаюсь этим, слышу хлопанье крыльев стервятника Колина Тенбриджа-Йейтса в воздухе, сдувающее сухой песок с моего трупа). Я даю себе две недели, учитывая, что официальное объявление сделают не сразу, несколько дней она будет мучиться, осознав, что мы должны расстаться, и еще несколько дней — набираться смелости, чтобы сказать мне, что все кончено.

Но едва я успеваю кончить свои расчеты, как она пишет мне:

В тот же вечер Лесли дает мне отставку, держа под прицелом своих ледяных глаз: «Это все было так неправильно».

Расстроенный, я остаюсь дома в тот вечер, а Лиз уходит ужинать со своим муженьком-астронавтом в какой-то ресторан по соседству с их бывшим жилищем.

У меня с собой работа. Марку Ларкину понадобились кое-какие материалы, а мне не хочется, чтобы меня видели в библиотеке в дневное время. Данные о Гарсоне Локке, девяностолетием издателе, нужны Марку Ларкину для большой статьи, которую, я надеюсь, прижизненно он не увидит на обложке. То, что никогда не упоминается на совещаниях и в кулуарных разговорах, предельно ясно: Марк Ларкин написал хвалебную статью о Маффи Тейт, которая стала его агентом. Когда сборник рассказов Ларкина появился в продаже, Гарсон Локк, президент сети магазинов «Лейкланд энд Баркер», закупил его. И теперь дутая реклама пишется о Гарсоне Локке.

Поработав часик, я откладываю все в сторону. Квартира выглядит пустой без Лиз. Я успел позабыть, если честно, каково жить одному — совсем неплохо до тех пор, пока кто-то не поселяется с тобой, но после этого одиночество становится просто невыносимым.

Поэтому я сажусь в такси и еду к дому Айви Купер.

Я звоню ей из таксофона на улице, и, к моему удивлению, она поднимает трубку, может быть, потому, что ждала звонка от кого-то еще.

— Это я.

— Кто?

— Захарий. Мы можем увидеться?

— Не знаю.

— Пожалуйста. Я в отчаянии.

— Ты выпил?

— Нет. Ни капли.

Это сущая правда, и меня коробит от мысли, что она могла подумать иначе. Существует расхожий стереотип, что, если мужчина в расстроенных чувствах звонит по телефону кому-то, он обязательно должен быть пьян.

— Где ты хочешь встретиться? — спрашивает она.

— Просто спустись вниз.

Я жду в ее подъезде, чувствуя на себе пристальный оскорбительный взгляд портье. Айви появляется через три минуты и смущенно улыбается этому суровому царьку в эполетах с Брайтон-Бич, когда проходит мимо. На ней вельветовые брюки и красная клетчатая рубашка «Гап», с расстегнутыми верхними пуговицами. Мы проходим пару кварталов вдоль Парк-авеню, затем садимся на скамью на бульваре, разделяющем транспортные потоки.

— Мне плохо без тебя. Я хочу, чтобы ты вернулась в мою жизнь, — говорю я ей.

— Думаю, уже слишком поздно.

— Я сделаю все, что ты захочешь, все… Пластическую операцию, трансплантацию души, только останься.

— Это не поможет.

— Я пытался дозвониться тебе из Лондона.

— Да, я помню твое сообщение.

— Я собирался сказать тебе… ну, теперь не важно…

— Ты был пьян тогда?

— Да. Тогда был. Но ты помнишь эту поговорку? Что у трезвого на уме, у пьяного — на языке.

Она неотрывно смотрит перед собой, на Гранд-Сентрал-стэйшн, и ветер задувает ее волосы мне в глаза.

— Ты расстался с Лесли или что-то вроде того?

— Да. Но это не имеет никакого значения.

Она качает головой, улыбается, а я повторяю:

— Действительно не имеет. Я считаю, ты должна дать мне еще один шанс.

— Не могу.

— Я достоин еще одной попытки.

— Ты уверен?

— Нет.

Какое-то время мы сидим молча, затем она говорит:

— Когда я увидела, как ты уходишь с вечеринки с Лесли… внутри меня будто что-то умерло.

Я чувствую себя так неловко, что не могу даже попросить прощения. Вместо этого я выжидаю минуту и спрашиваю:

— Ты с кем-нибудь встречаешься?

— Это не твое дело, тебе не кажется?

— Да. Не мое, согласен.

— Знаешь, возможно, ты когда-нибудь станешь моим боссом. Как обидно было бы, если бы мы встречались, а ты вдруг стал моим начальником.

Да, в этом она права: это было бы безумно обидно, просто невозможно. Но ее слова мгновенно окрыляют меня: «Если это — единственная причина, по которой она отказывается стать моей девушкой, тогда, может быть, еще не все потеряно». К тому же она ведь не сказала, что ненавидит меня!

— Пожалуйста, подумай еще раз. Клянусь тебе, я могу быть хорошим человеком. Я хочу попробовать.

Айви встает, на миг кладет ладони мне на голову и коротко поглаживает меня. Я съеживаюсь на скамье. Она уходит, ветер раздувает ее волосы, а я, наверное, выгляжу полным ничтожеством — жалким, отверженным, бездомным и безнадежно одиноким.

Где-то посреди нашего разговора я чуть было не рассказал про ее отца и Марджори Миллет. Эта гадость восстала внутри меня, словно пережеванные кусочки стейка и картошки, перемешанные с желудочным соком, поднялись в рот обратно из желудка. Мне удалось усилием воли сдержать спазм, и все уползло обратно в положенное место. Я просто хотел показать ей, что мир не идеален, что в нем происходят ужасные вещи, разрывающие сердце, и тем тяжелее человеку, который никогда — даже в самую тягостную бессонную ночь — не сможет представить, что они происходят на самом деле. Я решил, что этот пример докажет Айви мою правоту.