Растревоженный эфир - Ирвин Шоу

— Я немного посижу внизу. Не волнуйся.

Китти ничего не ответила.

Арчер погасил свет и вышел из спальни. Медленно спустился по лестнице, направился в кабинет. Как же отличался его дом от квартиры Покорны! Уютный, ухоженный. Английский ситец обивки, сверкающая медь ламп, цветы в вазочках, веселенькие полосатые занавески, полированное дерево. Никакого беспорядка, сразу бросающегося в глаза в квартире композитора. Здесь подобная трагедия была бы просто неуместна.

На столе лежала пластинка с записью концерта для струнного квартета, которую подарил ему Покорны. Вернувшись из банка, Арчер достал ее с полки, собираясь прослушать и таким образом заглушить чувство вины, вызванное тем, что он солгал Покорны, сказав, что концерт ему очень понравился. Но телефон начал звонить до того, как он поставил пластинку на проигрыватель, а потом до нее просто не дошли руки.

Арчер взял пластинку со стола. Единственная запись музыки Покорны, сделанная в этой стране, вспомнил он. Вклад Покорны в американскую культуру. Пластинка называлась «Пригородные мотивы». Наверное, название предложил какой-нибудь головастый сотрудник звукозаписывающей компании. Покорны такого бы не придумал.

Арчер поставил пластинку на проигрыватель, приглушив звук, чтобы не беспокоить Китти. Сел в кресло, приготовившись слушать.

Зазвучала музыка, радостная, ненавязчивая, полная таинственного очарования. Под нее с удовольствием танцевали бы дети, а взрослые улыбались бы, слушая ее. За мелодией не угадывались проблемы, которые оказались неразрешимыми для ее создателя. Чистая, журчащая, элегантная, она действительно олицетворяла обычный вечер в пригороде, на железнодорожной станции, где люди встречаются после трудового дня, целуются, включают фары автомобиля и разъезжаются по своим домам, чтобы пообедать в кругу семьи. В Покорны жил лирик-домовладелец, который любил повозиться в саду, а в половине одиннадцатого шел спать, окруженный выводком детей.

Музыка смолкла. Арчер несколько секунд посидел в тишине, потом поднялся и переставил иглу на начало пластинки, чтобы вновь прослушать запись ушедшего из жизни композитора.

Достаточно было окинуть быстрым взглядом студию, чтобы по темным костюмам и черным галстукам определить, кто идет на похороны, а кто — нет. Покорны и в этом сумел создать всем максимум неудобств, поскольку хоронили его в четверг, в разrap репетиций. Утром они сумели только раз прочитать сценарий по ролям, усевшись полукругом на складных стульях в сером зимнем свете. Отдать последний долг покойному решили Барбанте, Леви, О'Нил и, к удивлению Арчера, Бревер. Женщины идти на похороны не собирались, но, с другой стороны, никто из них почти и не сталкивался с композитором. Эррес надел серый костюм из тонкой шерсти и красный галстук. С Покорны он не водил близкого знакомства, но общался с ним гораздо чаще, чем тот же Бревер, и частенько говорил Арчеру, что он в восторге от музыки Покорны. Режиссер полагал, что уж Вик-то обязательно пойдет на кладбище, и в какой-то момент так засмотрелся на яркий галстук Эрреса, что пропустил полстраницы сценария. «И все же, — подумал Арчер, отводя глаза от Вика, — в такой день он мог бы надеть не столь вызывающий галстук».

Когда читка закончилась, Арчер встал.

— Объявляется перерыв до часу дня. Желающие могут пойти на похороны Манфреда Покорны, который раньше писал музыку для нашей программы.

Актеры встали, очень тихие, сдержанные, на этот раз обошлось без веселых шуточек и выкриков, которыми обычно сопровождался перерыв репетиции. Покорны они отдали должное тем, что, выходя из студии, разговаривали полушепотом.

— Клемент, ты сможешь меня подождать пять минут? Мне надо подняться наверх. А в похоронное бюро я бы хотел поехать с тобой.

Арчер кивнул:

— Я подожду тебя здесь.

Бревер вышел. В синем костюме он напоминал лесоруба, собравшегося в церковь.

Арчер подошел к Эрресу, который читал газету.

— Вик, разве ты не идешь с нами?

Эррес оторвался от газеты.

— Скорее нет, чем да. Война отбила у меня страсть к похоронам. Я больше не хочу общаться с трупами. — Он криво усмехнулся. — Ничего не могу с собой поделать. Извинись перед остальными.

— И все-таки, — не отступал Арчер, — я думаю, что ты должен пойти.

— Я одет не по форме. — Вик коснулся галстука.

— По пути можно заскочить в магазин и купить черный.

Эррес покачал головой:

— Честно говоря, я бы не пошел на похороны, даже если бы вырядился, как гробовщик.

— Из уважения к Покорны, — стоял на своем Арчер. — Из уважения к его друзьям.

— Уважения к чему? — насмешливо спросил Эррес. — К ста шестидесяти фунтам трупятины? И я не уважаю Покорны. Он был бесхребетным слизняком и слинял из этого мира, как только перед ним возникла настоящая проблема. Что же касается его друзей… — Эррес рассмеялся горьким смехом. — Они пребывают в печали и испытывают чувство вины, а потому думают, что облегчат душу, посидев час в похоронном бюро, прежде чем тело увезут на кладбище. Так вот, я за собой вины не чувствую, и мне есть о чем скорбеть помимо Покорны. Я очень надеюсь, что после моей смерти у кого-нибудь хватит ума по-быстрому бросить меня в мусоровоз и своим ходом отправить на свалку. — Он невесело улыбнулся Арчеру. — Улавливаешь идею, приятель?

— Конечно, — сухо бросил Арчер.

Он уже начал отворачиваться, чтобы задать какой-то вопрос Барбанте, сидевшему через три стула, откинув назад голову, закрыв глаза и вытянув перед собой короткие ноги. За утро Барбанте не произнес ни слова. Как обычно, выглядел он очень сонным.

— А ты это видел? — остановил Арчера Эррес, протягивая ему газету. Так называемое либеральное издание, практически в каждом номере выступавшее в защиту коммунистов. Вик постучал пальцем по колонке обозревателя. — Этот господин сегодня проехался по тебе танком.

— Что? — Арчер взял газету, уставился на колонку. В нескольких абзацах увидел свою фамилию. Но читать колонку очень уж не хотелось.

— Д.Ф. Робертс, — пояснил Эррес. — Любит вкладывать свои мысли в головы тем, кто не способен думать. Сегодня утром он крепко на тебя обиделся. По его разумению, ты — авангард фашистов. И, соответственно, убийца музыканта. Робертс говорил с миссис Покорны, а уж у нее нашлось, что сказать.

Эррес закурил, пристально наблюдая за Арчером, пока тот читал колонку. Обозреватель не утруждал себя выбором слов. И миссис Покорны не сочла нужным что-либо скрывать. Написанная резким газетным языком, колонка била наотмашь. Арчер и Иммиграционная служба разделили лавры гонителей Покорны. Именно их старания привели к тому, что композитор решил свести счеты с жизнью. Читая колонку, Арчер не мог не почувствовать эффективности праведного тона, выбранного обозревателем. Если бы речь шла не о нем, осознал режиссер, он бы полностью одобрил колонку, от первого до последнего слова. Обозреватель клеймил позором Иммиграционную службу за стремление выслать из Америки человека, который двадцать семь лет назад в другой стране два месяца состоял в коммунистической партии. Арчер отметил, что обозреватель приводил те же самые аргументы, что и он сам, защищая Покорны. Что же касается самого Арчера, то он проходил у обозревателя жалким лакеем, готовым на все ради сохранения работы. Естественно, он набросился на композитора, стоило хозяевам программы сказать: «Фас». При чтении колонки Арчеру открылась еще одна истина: написана она была в том же воинственном и не терпящем возражений тоне, что и заметка в «Блупринт», с которой, собственно, все и началось. Политика разная, а стиль один, думал Арчер. Все политические статьи звучат так, словно их пишут под копирку миссис Покорны или ее двойник по другую сторону баррикад.