Мост через Лету - Юрий Гальперин

— Нешуточное дело.

— Ответственный спектакль.

— А ты прими, — посоветовал бывалый актер, ветеран сцены дядя Тиша. — Мандраж забудется, и пройдет все, как на голубом глазу.

Валечка послушно отцепил от пояса флягу старого партизана, она не пустовала. Отвинтил пробку. Но вспомнил строгое лицо культурного атташе, слова директора и опять завинтил. Потом открыл и закрыл снова. Так он и стоял перед бархатным занавесом с флягой в руке, не зная на что решиться, и стучал зубами. На него шикали. Ему делали знаки. Он не замечал.

Занавес плавно поплыл вверх.

Валечка замешкался и не вовремя шагнул — уже началась музыка. Он не дождался конца вступления. Оркестр еще не смолк, когда он снова шагнул. Актер не выдержал паузу, сделал третий шаг и захрипел в зал:

— Стар я ср…

Болгары не все понимали русскую речь, а немцы и подавно. Но Валечка не подумал о том, — смысл слов обдал его, как кипяток. Он застонал. Захлопнул рот. Но подавил судорогу страха. Собрал силы и махнул дирижеру онемевшего оркестра. Едва справляясь со смехом, капельмейстер поднял палочку. Оркестр повторил вступление.

Валечка опять шагнул к рампе с фляжкой в руке и выкрикнул:

— С..л я стал!

В зале зашушукались.

В третий раз оркестр не осилил вступление. Задыхаясь от смеха, музыканты заиграли невнятное, невразумительное, кто в лес, а кто по дрова. От ужаса теряя ориентацию, Валечка замахал на них руками, во фляжке забулькал коньяк. И уже стоя на краю сцены, в резко очерченном прожекторами круге, он заорал последнее:

— С..л я с. л!

В зале поняли. Хохот потряс софийский театр. Валечка смешался. Он потерял голос. Задохнулся. Швырнул флягу на подмостки. И кинулся в боковой проход, закрыв лицо руками и умоляя:

— Занавес… Занавес…

Спектакль был сорван. Сколько Валечку не уговаривали собраться с духом, выйти на сцену, — он не смог. Директор шипел, тряс актера за воротник, обнимал за плечи и умолял опомниться. Все было напрасно. Антракт продлили. Валечка тихо, но настойчиво просил отпустить его, бормотал неразборчивое, невнятное и, казалось, уже совсем сник. Но когда прибежала Лиля Сорокина, закричала по-хозяйски, топнула ножкой, замахнулась, Валечка внезапно переменился. Он побледнел пуще прежнего, хрипло выплюнул грязное слово, напрягся и коротко ударил женщину в лицо. Лиля упала, повалила фанерные елки. А Валечка вырвался и, сипло дыша, помчался по театру, не разбирая дороги. За ним гнались. Его преследовали из лучших побуждений. Долго он метался, уходя от настигавших доброжелателей. Наконец выскочил к двери, выбежал из здания и скрылся в душной ночи.

* * *

Директору пришлось извиниться перед публикой и возвратить деньги за билеты. ГУИ принесли театральному руководству соболезнования, но через неделю в газете «Die Zeit» появилась насмешливая статья. Кто-то пустил слух, будто Валечка грозился вырвать бороду сопернику. Капельмейстер побрился. Лиля потеряла интерес к новой игрушке и страдала в непродолжительном одиночестве. Валечку обвинили в моральном разложении, развале дисциплины и пьянстве, — проклятая фляга! — отстранили от работы и купили билет в Москву.

Рухнуло все. Обломки загромоздили горизонт. А вокруг отцветал южный май. Обволакивали, с ума сводили запахи. Дразнили. И жизнь выглядела еще привлекательнее, еще желаннее от того, что теперь она кончена, — так казалось актеру. Не случись с ним несчастья, никогда бы не понял он, как она может быть хороша.

Вечера Валя просиживал в театральном кафе, спускал драгоценную болгарскую валюту. «Не горюй», — утешали друзья-болгары. Русские избегали его, и он проводил время с местными артистами.

«Зачем горевать? Жизнь молодая». Валечка не соглашался. «Кончено. Все кончено». «Начни сначала, — предлагали софийские оптимисты. — Все сначала. Все измени. Дом, работу — все!» Валечка отмахивался, не понимая их, а они не понимали его. «Эх, жаль, что уезжаешь. У нас подобное с человеком не случится. Тем более, с таким актером, как ты. Ты ведь классный актер».

Валечка слушал, пил ракию, пил мáстику, пил густое красное вино и не пьянел. Голова работала холодно. Ему нравились слова. Ему нравились люди. Ему нравилась их страна. Здесь было тепло. Его любили, то есть опять соблюдалось единственное и необходимое условие.

В последний день после завтрака он забрал у портье паспорт. Сложил в небольшую сумку все необходимое на первое время, отобрав из содержимого двух громоздких чемоданов. Незаметно выскользнул из отеля. Добежал до ближайшего отделения болгарской народной милиции и, предъявив удостоверение личности, попросил политическое убежище.

— Вот и все, — закончил актер. — Потом, когда меня домой доставили, долго еще таскали, расспрашивали, экспертизы делали. Я перед ними как на духу, а они в смех. Наконец засчитали, что от нервности временно с ума спрыгнул. В диспансер психический поставили на учет. А в театре с тех пор со сцены слова не разрешают сказать. Диваны двигаю, сам видел.

— Видел, — подтвердил Лешаков. — Дальше-то что?

— А ничего.

— То есть?

— Ничего. Как есть ничего. Куда денешься — русскому человеку, ты сам говорил, некуда податься. Я вон попробовал, так болгары отделались… Ненужные мы нигде. Да и порядки тамошние не по нам — все другое. Замучаешься привыкать… А то, чего доброго, и Болгарию на свой манер переиначим. А зачем?

— Незачем, — серьезно сказал Лешаков.

— Именно. «Не нужен нам берег турецкий и Африка нам не нужна…» — пропел вдохновенно Валечка. — У нас дом есть. И все тут наше. И мы, мы…

— Предназначены! — выдохнул Лешаков.

— Правильно, — вскричал актер, радуясь, что товарищ вспомнил забытое слово, вспомнил сам и к месту.

Лешаков трепетал от возбуждения, в такое состояние привела его нехитрая байка актера. Все было безумно, нелепо, смешно и обыкновенно.

В этой жизни одно повязано на другое. Все взаимосвязано, и ничто не напрасно, — мыслил Лешаков. Вот Валечка, к примеру, несмотря ни на что, возвращен на прежнее свое место, откуда он и начался. Отчего это, почему: судьба? провидение?.. Или вот он сам, Лешаков, — неспроста задуман, для чего-то он есть. Лешаков здесь не зря. Он… Он предназначен!

Забытое, открытое, утраченное и вновь обретенное слово. Старое. Редкое. Не употребляемое ныне и потому незатертое. Цены ему нет.

— И я… Я тоже, — начал было Лешаков. — Ты понимаешь…

— Понимаю, — кивнул Валечка. — Я, брат, теперь понимающий.

— Да ты ведь и не знаешь! — изумился инженер.

— А и не нужно, — не растерялся актер. — Это, может быть, даже лишнее. Просто я теперь все секу.

— Но выслушай!

Валечке явно не хотелось слушать. Выпить ему хотелось. И он налил. Наверное, он охотно рассказал бы еще что-нибудь Лешакову, но догадывался: инженер потеряет интерес и уйдет. И даже посидеть будет не с кем — не было у него никого, кроме Лешакова. Верного слова никто не сказал, один Лешаков. И Валечка покорился, он смиренно выслушал, что поведал инженер о себе, сокращая и опуская подробности. Повесть известна. И на актера она произвела нормальное впечатление: он намазал бутерброд и налил еще по одной.