Гардемарины. Закон парности - Нина Соротокина

Александр находился в монастыре уже третий день. Как только он увидел Анастасию, тут же понял, что приехал к другому человеку. Ожидая жену в приемной монастыря, он пытался сообразить, сколько же они не виделись? Пожалуй, с его отъезда в Нарву. Он стал загибать пальцы: ноябрь, декабрь, январь… Он знал, что их разлука длинна, мучительна, изнуряюща, бесконечна… Но бесконечной разлукой называют не только годы, но и часы. Все зависит от того, насколько разлученные жаждут воссоединиться, поэтому, с жаром ругая «вечную разлуку», он забывал смотреть на календарь. А что же получилось? Батюшки-светы! Они не виделись десять с хвостиком месяцев. Он представил, как войдет она сейчас и с порога начнет упрекать: он ее не любит, он плохой муж, равнодушный человек, он забыл, что человечество изобрело почту…

Но ничего этого не произошло. Александр не услышал, как отворилась дверь, и теплые ладони легли ему на глаза.

— Отгадай, кто я? — музыка, не голос.

— Эта отгадка мне не по силам, — начал он бодро, но голос его вдруг пресекся, как в детстве, от слез.

Он оставил Анастасию обиженной, непримиримой, с вечными разговорами о болезни, грехе, возмездии. Тогда лихорадочный румянец полыхал на щеках ее, он не мог выдержать ее мрачного взгляда и все отворачивался, стыдясь чего-то. Это была женщина без возраста, она словно задержалась навек в юности и состарилась в ней. Новая Анастасия с округлившимся лицом и спокойным взором имела возраст, Александр с удивлением понял, что ей перевалило за тридцать, но эта взрослая, улыбчивая женщина была необыкновенно хороша. Движения ее были плавны, даже замедленны, улыбка, как и должно ей быть, загадочна, а широко открытые глаза впитывали в себя весь мир — и монастырский двор, и надвратную церковь, само небо, и вселенную, и его, Александра Белова, неотъемлемую и нехудшую часть мироздания. Он засмеялся, вспомнив, как Анастасия говорила ему: от скромности ты, Сашенька, не помрешь…

— Я ни минуты не верила, что ты погиб. Ни минуты, — она пальчиком провела по бровям его, потом по губам.

— А разве был повод так думать?

— И в монастырь газеты привозят. Я все знаю. Знаю даже, что ты в плен попал.

— Откуда? — вскричал Александр, он почему-то смущался этой новой, непохожей на себя Анастасии.

— Сон видела, — отмахнулась она. — Мой любимый… Обними крепче, не раздавишь. Вот так… и не отпускай никогда.

Подле Анастасии Александр понял, как соскучился по дому, по самому его символу, по мирному общежитию вдвоем, чтоб стол стоял, чайник дымился, чтобы на столе была та же посуда, что и третьего дня, чтоб в глиняном горшке неторопливо засыхала ветка рябины и поздние лиловые астры.

По утрам они гуляли. Вначале шли лугами по прихотливой тропке, которая вихлялась, как eй вздумается, иногда огибала холмик, иногда, привередничая, взбегала на вершину, а потом неожиданно ныряла под низкие еловые ветки на опушке. Осенний лес был торжествен и прекрасен. Березы и осины наполовину облетели, в рисунке стволов и ветвей появилась особая изысканность. Буйную крону летнего дерева глаз воспринимает как контур, здесь же каждый лист был виден со своим цветом, изгибом и рисунком. Анастасия мало говорила, но по лицу ее было видно, что она пребывает в полной гармонии с миром, попросту говоря, счастлива.

— Ты изменилась, ах, как ты изменилась, — не уставал повторять Александр.

— Я знаю. Болезнь с меня схлынула. Знаешь почему? Матушка меня простила.

У Александра готов был сорваться вопрос — откуда, мол, знаешь, но он промолчал. Она опять могла усмехнуться и ответить — во сне видела, и будет права. Он чувствовал, что должен верить всему, что она говорит, ее интуиция была сродни знанию.

Александр не торопил жену ехать в Петербург, она сама назначила дату отъезда. Сборы были быстрыми. Мать Леонидия вышла их провожать, расцеловала Анастасию, Александра осенила крестом.

— Счастливого пути. Благослови вас Господь.

Петербургский дом на Малой Морской встретил их гулкой, затхлой тишиной. Слуги были упреждены о приезде господ, все было вымыто, вычищено, печи протоплены, но, казалось, из дома ушло живое дыхание, он стал музеем чьих-то ушедших в небытие судеб, смеха и слез.

— Мы здесь все переделаем. Здесь надобно другую мебель, другие картины, шторы, здесь все надо обживать заново.

Были сделаны первые визиты. Вначале, конечно, Корсакам. С Софьей Анастасия встретилась, как с доброй подружкой, хоть и не виделись они без малого три года. Самой интересной темой для хозяйки дома были Николенька с Лизонькой. Анастасия умела слушать, и потому весь вечер выглядел как оживленная и приятная беседа. Алексей перед Анастасией робел, был очень предупредителен и ласков, а она, заметив его смущение, безобидно над ним посмеивалась.

На следующий день были у Оленевых. Мелитриса ее поразила, уж больно юна и как-то ни на кого не похожа. Разговор шел вначале вполне светский, Мелитриса чопорно разливала чай. Мужчины задержались в библиотеке, и оттуда раздавались веселые восклицания и хохот. Наконец собрались все вместе за столом под старинным шандалом в тридцать свечей.

— Анастасия Павловна, тебе, небось, Сашка все уши прожжужал про наши приключения? — спросил Никита.

— Я ей про другое жужжал, — улыбнулся Александр. — Зачем понапрасну людей пугать?

— О чем ты, Никита?

— Про Цорндорф и Кистрин! — воскликнул тот.

— Я не люблю слушать про войну…

Анастасия не уловила мига, когда разговором завладела Мелитриса. Рассказ ее был временами сбивчив, иногда она по-детски больше отдавала внимания детали, чем главному, в особо трагические мгновенья круглила глаза и, увеличенные линзами, они становились огромными и темными, как два омута. Стул ее как бы сам собой двигался к мужу и, наконец, Никита обнял ее:

— Успокойся, душа моя… все позади.

В карете Анастасия призналась Александру:

— В первые минуты я все прикидывала, может ли эта девочка быть моей дочерью? А почему нет? В крестьянстве в четырнадцать лет рожают. А потом узнала ее историю. По сумме прожитого — мы ровесницы.

По служебным делам Александра беспокоили мало, но потом вдруг появились посыльные с записками то от Никиты, то от Лядащева.

— Это как-то связано с судьбой Мелитрисы? — спросила Анастасия и, не дожидаясь ответа мужа, добавила: — Ты, Сашенька, уезжай из дома когда хочешь и на сколько хочешь. У меня сейчас в доме дел… выше головы.

Теперь она редко бывала дома вечерами, побывала в театрах, навестила старых, еще материнских знакомых, словом, жила открыто, пытаясь наверстать упущенное за годы болезни и беды.

Каждое утро лакей приносил на подносе несколько писем и приглашений. Однажды из груды надушенных, прихотливо сложенных конвертов она достала длинный, узкий, не похожий на прочие. И хотя на обертковой бумаге не было печатей и других канцелярских символов, по конверту сразу было видно — казенное. Анастасия развернула бумагу, рука ее против воли задрожала.