Десять тысяч дверей - Аликс Е. Харроу

– Она погибла, когда я была совсем маленькой. Несчастный случай. Если честно, я о ней почти ничего не знаю. – Лиззи не ответила. Я добавила: – Но я знаю, что она хотела вернуться домой. Пыталась добраться… Но так и не смогла.

Бабушка снова резко выдохнула, будто ее ударили кулаком в грудь, и произнесла:

– Ох.

А потом вдруг заплакала, совершенно неожиданно и очень громко. Я ничего не сказала, но пододвинула свой стул поближе к ней и погладила ее по дрожащей спине.

Когда всхлипывания стихли, сменившись прерывистым шмыганьем, я произнесла:

– Я надеялась, что вы… Что вы могли бы рассказать мне что-нибудь о ней. О моей матери.

Она так долго молчала, что я задумалась, не обидела ли ее чем-то. Но потом бабушка со скрипом поднялась, достала из кладовки графин из коричневого стекла и налила в грязноватый стакан некую жидкость, которая на вкус и запах напоминала керосин. Шаркающими шагами Лиззи вернулась в кресло-качалку с графином в руках и устроилась поудобнее.

Потом она заговорила.

Я не стану пересказывать все, что услышала от нее, по двум причинам. Во-первых, это, скорее всего, окажется смертельно скучно. Она рассказала мне о первых шагах моей матери, о том, как однажды та забралась на второй этаж в сарае и спрыгнула оттуда, потому что решила, будто сможет полететь; о том, как она ненавидела батат и обожала свежий мед в сотах; о прекрасных июньских вечерах, когда женщины семейства Ларсонов наблюдали, как она бегает по двору и делает кувырки.

Во-вторых, все эти воспоминания так болезненно, необъяснимо дороги мне, что я пока не готова ни с кем ими делиться. Мне хочется какое-то время подержать их внутри, в подземных водах моей души, чтобы острые углы стерлись и они стали гладкими, как речная галька.

Может, однажды я все расскажу.

– Она очень любила дальний участок и старый гниющий дом, пока мы их не продали. И, скажу тебе честно, об этом я жалею.

– О том, что продали сенокос?

Лиззи кивнула и задумчиво отпила похожего на керосин напитка прямо из горла. (Мой стакан стоял нетронутым; одного запаха хватало, чтобы опалить мне брови.)

– Деньгам-то мы были рады, скрывать не стану, но этот человек из большого города добра нам не принес. И с участком он ничего не сделал, только снес старый дом и оставил гнить. И с тех пор Ади перестала туда ходить. Мне всегда казалось, будто мы ее чем-то обидели.

Я подумала, не сказать ли ей, что она продала участок кому-то из членов зловещего Общества, закрыла дверь между двумя влюбленными подростками и обрекла их на долгие странствия.

– Зато у вас, по крайней мере, нет соседей, – попыталась утешить я.

Лиззи презрительно усмехнулась.

– Сделать-то он ничего не сделал, но продолжает приезжать примерно раз в десять лет. Говорит, проверяет свою недвижимость, ха! В прошлый раз – в девятьсот втором? или первом? – он имел наглость заявиться ко мне на порог и спросить, не видела ли я каких-нибудь подозрительных личностей поблизости. Мол, на его участке творится что-то странное. Я ответила, нет, сэр, и добавила, что человек, у которого есть средства на дорогущие золотые часы и краску для волос – потому что он, знаешь ли, ни капельки не постарел с тех пор, как мы с ним подписали договор, – мог бы найти деньги, чтобы поставить забор, если его так заботит этот проклятущий участок, а не приставать к старым женщинам. – Она сделала еще глоток из коричневого графина и продолжила ворчать себе под нос, жалуясь на богачей, молодежь, досужих нахалов, янки и иностранцев.

Я уже не слушала. Что-то в ее рассказе встревожило меня, кольнуло, будто репейник, застрявший в вате. Вопрос уже начал складываться у меня в голове, поднимаясь на поверхность…

– Да и к черту их всех, вот что я скажу, – подвела итог Лиззи. Она закрыла крышечкой свое пойло. – Пора спать, дитя мое. Ты можешь лечь наверху, а я нынче прямо здесь и сплю. – Она помолчала, жесткая линия ее рта смягчилась. – Ложись-ка ты на кровать у окна, с северной стороны. Мы все думали ее выкинуть, как поняли, что она не вернется, но как-то руки не дошли.

– Спасибо, бабушка Лиззи.

Я была уже на второй ступеньке, когда она добавила:

– Завтра, может, расскажешь мне, как цветная девочка со шрамами и злой собакой оказалась у меня на пороге. И почему ты так долго не приходила, черт возьми.

– Да, мэм.

Я заснула на маминой кровати. Под боком сопел Бад, пахло пылью, а в голове у меня все маячил незаданный вопрос.

Мне приснился кошмар про синюю Дверь. Ко мне опять кто-то тянулся, но теперь это были не белые паучьи лапы, а знакомые руки с толстыми пальцами – руки мистера Локка, которые хватали меня за горло.

Я проснулась от того, что Бад ткнулся носом мне под подбородок. Зеленоватый солнечный свет проникал сквозь заросшее плющом окно. Какое-то время я просто лежала, гладя собачьи уши и дожидаясь, пока сердце перестанет так бешено колотиться.

Комната напоминала выставку в каком-нибудь убогом провинциальном музее. На комоде лежала расческа с жесткой щетиной, в которой застряли несколько белых волосков. Там же стоял дагеротип в рамке, изображающий солдата-повстанца с маленьким подбородком; несколько детских сокровищ (кусочек пирита, сломанный компас, камешек с торчащими из него желтовато-белыми окаменелостями, заплесневевшая шелковая лента) лежали в ряд на подоконнике.

Таков был весь мир моей мамы, пока она не убежала из дома в поисках других. Сюда она направлялась, когда погибла, в этот жалкий домишко, пропитанный запахом старухи и жареного бекона. Ее дом.

Был ли у меня дом, куда я могла бы вернуться? Я подумала об особняке Локка – не о дурацких пышных гостиных и краденых сокровищах, а о своем любимом бугристом кресле. О маленьком круглом окне, из которого я могла наблюдать за грозами над озером. О том, как лестничные пролеты все время пахли пчелиным воском и апельсиновым маслом.

У меня был дом. Просто я не могла туда вернуться. Яблочко от яблоньки…

Судя по всему, Лиззи завтракала только ужасно горьким кофе, сваренным и процеженным через почерневшую тряпочку. Я никогда не пыталась выпить цианистый калий, но в тот момент мне показалось, что ощущение было бы примерно такое же: горячая жидкость, обжигающая твои внутренности.

– Ну что ж, послушаем, – сказала Лиззи и устало махнула мне рукой, мол, валяй.

И я рассказала ей, как непонятного цвета девочка оказалась на ее пороге через двадцать с лишним лет после того, как ее племянница исчезла.

Я не стала говорить ей всю правду, ведь в таком случае моя единственная живая родственница сочла бы меня сумасшедшей, но постаралась не исказить наиболее важные моменты. Мой отец был иностранцем («Ба-а», – протянула Лиззи), который чисто случайно встретился с моей матерью, проезжая через Нинли. Спустя многие годы поисков они снова отыскали друг друга, заключили брак («Ну, слава богу») и жили на жалованье отца, которое он получал в должности преподавателя истории (скептическое молчание). Они направлялись в Кентукки, когда произошел несчастный случай и моя мать погибла (снова этот выдох, как от удара в грудь), а нас с отцом взял к себе богатый покровитель (снова скептическое молчание). Последние полтора десятилетия мой отец провел, занимаясь исследованиями по всему миру; новую жену он не нашел (звук, выражающий некоторую степень одобрения).