Стратегии гениальных мужчин - Валентин Бадрак

Ему импонировало внимание прессы, и для поддержания интереса к себе он часто совершал безрассудные с точки зрения обычной логики поступки. Он был настоящим мастером сцены и мог пойти на самый пикантный шаг, лишь бы это было подхвачено восторженной публикой. Пикассо всегда смеялся над условностями общества, а моральные принципы были чужды его буйному и свободному мировосприятию. Он мог не покупать себе нового костюма, но при этом устроить дорогое сногсшибательное театрализованное представление боя быков, объявленное в его честь. Он действовал как символ столетия, и такая позиции заставила мир поверить в то, что его поступки, причину которых он часто сам не мог объяснить, являются частью божественного и неприкасаемого, снизошедшего в облике этого сумасброда.

Словно упрямый бык, Пабло Пикассо пропахал глубокую борозду через целое столетие и сумел оставить в наследство так много нового и непонятого, что если не его работы, то непреклонный и чудовищно раскованный дух творца должен вселять уважение. Но все же то, что он делал, все равно не было самоцелью – поступки были частью его естества и легко вписывались в рамки его всеобъемлющей души, мятежной и привыкшей полной грудью впитывать атмосферу свободы. Живописец по сути должен всегда оставаться не только неординарным, но и недостижимым для понимания – памятуя об этом, Пикассо искренне верил, что нелепость лучше посредственности. Художник настойчиво приучал мир к собственной гиперэксцентричности: он должен был резко выделяться из толпы – и мир охотно воспринял новизну, потому что человечество нуждается в периодических потрясениях. Карл Юнг, ошарашенный откровениями живописца, усмотрел в его работах не только «мотив снисхождения в подсознательное», но и шизофрению.

И все же мастером двигало страстное стремление к совершенствованию. Пабло Пикассо, разрушая все на своем пути, грезил об одном – создать что-то предельно уникальное и божественное, передать миру по наследству не столько совершенный образ, сколько саму центробежную силу поиска, жажду жить и достигать бесконечного…

«Кондуитт: Не можете ли вы вспомнить, как изготавливали ваш телескоп?

Ньютон: Я сделал его сам.

Кондуитт: Где же вы взяли инструменты для этого?

Ньютон: Я сделал их сам… если бы я ждал, что кто-то сделает за меня инструменты или еще что-нибудь, я бы никогда ничего не создал…»

Из бесед Ньютона с Кондуиттом

В течение тридцати лет затворнического пребывания в Кембридже Исаак Ньютон написал лишь одно личное письмо. Да и оно, пожалуй, было написано с целью некой разгрузки мозга и отвлечения от какой-нибудь сложной научной задачи. Это были годы изумительного и непонятной для обычных людей консервации, или даже отступничества: отгородившись от человечества непроницаемой стеной отчуждения и отвергая принятые обществом негласные нормы общения, Ньютон неутомимо, с невероятной болезненной одержимостью вел неустанный поиск ответов на вопросы, порой казавшиеся внедрением в область фантастики. Впрочем, диковатое отшельничество будущего великого ученого было своеобразной мимикрией в людском мире: он как бы маскировался, стараясь привлекать к себе как можно меньше внимания. В этот самый плодотворный и самый отверженный период жизни он не только отказался от необходимости общения с людьми, но и даже свел до крайнего минимума посещение церкви, а также время на приемы пищи и сон. Для жителя Европы XVII века, к тому же весьма обремененного пуританской системой ценностей, такое решение было не просто невероятно смелым – оно свидетельствовало о необыкновенной склонности разума, развивающегося на опасной грани с паранойей.

В чем причина столь, казалось бы, жестокого обхождения с собой? Мир Ньютона, как, впрочем, мир практически любого гения, в высшей степени напоминает сложное движение канатоходца: нужно двигаться вперед, чтобы избежать падения. Бесконечное балансирование человека, не научившегося общаться с себе подобными и обратившегося к многогранному и непознанному миру природы, являлось скорее психологическим заслоном, щитом от стрел искушенного обывателя, чем сознательным намерением совершить научную революцию. Точнее, осознанность действий и, тем более, их жесткая продолжительная мотивация пришли потом, когда в результатах проявился высший смысл этой деятельности. Пожалуй, есть все основания полагать, что на первых порах создатель классической механики лишь совершал бегство от реалий, даже не подозревая, какую степень научной актуализации он сумеет пробудить в себе. В любом «нормальном» обществе он был бы тотчас признан сумасшедшим, поскольку действия и сам способ обитания Ньютона казались вопиющей социальной аномалией. С такими людьми окружающие начинают считаться лишь при наличии материализованных атрибутов их деятельности – неоспоримых плодов, являющихся доказательствами социальной состоятельности. Не важно каких, но всегда обязательно весомых для общества определенного исторического периода. Не таких ли плодов интуитивно искал Исаак Ньютон, когда стал медленно погружаться в бездонные шахты знаний и открывать скрытые завесой тайн законы природы? Может быть, он искал простого человеческого признания, но, неожиданно попав в гигантский чертог высших ощущений и познав превосходство над остальным миром, уже не стал искать обратного пути из вечного лабиринта? Внезапно обретя предназначение и четкий смысл жизни, этот человек, даже не доросший до уровня обывателя, вдруг перешагнул незримую мрачную пропасть и оказался у подножья Олимпа, где восседали гении науки. Безусловно, можно сколь угодно долго говорить об историческом моменте, заключавшемся в желании британской короны любой ценой продемонстрировать свое превосходство. И в том числе в научных достижениях, что объясняет резкое возвышение Ньютона в глазах современников. Но на самом деле это вторичный фактор: подобные находятся всегда, когда внутренние усилия и мужество отверженных рождает новую могучую личность.

С самого начала своей творческой жизни Ньютон все подчинил научным поискам. Пока он работал со страстью, мало поддающейся логическому объяснению, каждое новое научное достижение, действительно, будто оправдывало его существование в мире, который его так настойчиво отвергал. Казалось, Ньютон завоевывал право находиться в этом мире и с каждой научной победой креп духом и телом. В неотступном загадочном поиске долгое время заключалась жизнь или смерть, потому что, кроме науки, у него ничего и никого не было. Психологическая основа безумного стремления к достижению становится вполне понятной, если принять во внимание двусмысленное положение Ньютона: человек, бежавший из родового гнезда и отвергнувший идею стать хозяином поместья; человек, не имеющий средств к существованию, кроме студенческой стипендии; и, наконец, человек, ищущий уважения, признания и любви, имеющий в жизни только одно-единственное – жажду самоутверждения. За гранью науки и безумного стремления к высшим достижениям была пустота и, в конечном счете, смерть. Так же как и в раннем детстве, у Ньютона не было альтернативы. С одной стороны, он по-прежнему не умел общаться с окружающим миром и, более того, для такого общения даже не было основы; но с другой – окружающий мир готов был на уровне чуда принимать высшие научные достижения и их творцов. Осознанное и мотивированное на уровне выживания стремление Ньютона к высокой научной результативности было напрямую связано с бессознательным движением ученого навстречу окружающему миру. Но обретая социальное право общаться, ученый, вместе с тем, получал возможность возвыситься над миром и общаться с позиции великана. Потому что если в раннем возрасте сверстники не могли простить Ньютону превосходство его разума, то в зрелый период жизни они с благоговением готовы были принять то, что не могли осознать их головы, и то, что уже казалось окутанным ореолом мистики и гениальности. А сам Ньютон мог гарантированно сохранить от трансформации свою личность и, не подстраиваясь под окружающий мир, приучить его к себе. Поэтому неудивительно, что, постепенно превращаясь в живого демона в глазах современников, Ньютон ненавязчиво способствовал созданию мифа о самоотверженном герое-отшельнике, который получил свой непостижимый дар свыше и преподнес людям нечто важное, равное по значению подарку Прометея. И лишь он сам знал, что это результат каторжной работы вечного труженика. Самоотречение, таким образом, было вполне оправданным.