Перстень Лёвеншёльдов - Сельма Лагерлеф

Но вот Бееренкройц гребет в сторону кладбища. Его лодка плывет по озеру моих мечтаний; я видела, как по его берегам шествовали боги, как из его глубин поднимались волшебные замки. Он проплывает мимо затонов Лагена, где на пологих полукруглых песчаных отмелях растут сосны, поднимаясь прямо из воды, где на крутом берегу еще высятся развалины разбойничьей крепости. Он проплывает мимо елового парка на мысе Борг, где над обрывом все еще висит одинокая старая сосна, вцепившись в землю толстыми корнями, где однажды поймали огромного медведя, где возвышаются древний курган и могильники — свидетели седой старины. Он огибает мыс, причаливает неподалеку от кладбища и вдет по скошенному лугу, принадлежащему графу из Борга, к могиле Аквилона. Подойдя к могильному холмику, он наклоняется и похлопывает по нему, будто гладит одеяло, под которым лежит его больной друг. Потом он вынимает карты и садится возле могилы.

— Юхану-Фредрику, поди, очень одиноко, ему, верно, охота сыграть партию в килле, — говорит он.

— Стыд и срам, что такой человек должен лежать здесь, у ограды, — возмущается гроза медведей Андерс Фукс и усаживается рядом.

— После вас, полковник, это был самый достойный человек из всех, кого я знал, — негодует Рустер-флейтист, и при этом из его маленьких с красными прожилками глазок неудержимо капают слезы. Эти три достойных мужа садятся вокруг могилы и с серьезным видом начинают сдавать карты.

Вглядываясь вдаль, я вижу много могил. Вон там под тяжестью мрамора покоится великий мира сего. Над ним гремит похоронный марш. Над ним склоняются знамена. Я вижу могилы тех, кто был горячо любим. Цветы, орошенные слезами и покрытые поцелуями, легко покоятся на зеленых коврах их могил. Я вижу и забытые могилы, а рядом аляповатые, вычурные памятники, а вот и другие, безликие, ничего не говорящие ни уму, ни сердцу. Но никогда прежде не видела я, чтобы покойнику для развлечения приносили на могилу Килле в клетчатом черно-белом наряде и Бларена в колпаке с колокольчиком.

— Юхан-Фредрик выиграл, — с гордостью говорит полковник. — Я так и знал. Ведь это я научил его играть. Да, теперь мы все трое умерли, а он один жив.

С этими словами он собирает карты, встает и в сопровождении своих друзей возвращается в Экебю.

Теперь покойник, наверно, знает, что не все забыли его могилу. Как ни странны знаки внимания заблудших сердец, но тот, кто лежит за кладбищенской стеной, чье мертвое тело не могло обрести покой в освященной земле, должен быть доволен тем, что не все отвергли его.

Друзья мои, дети человеческие, когда я умру, меня, наверное, похоронят в середине кладбища рядом с могилами предков. Я не лишала своих близких хлеба и крова, не налагала на себя руки, но наверняка не заслужила такой любви, и, верно, никто не сделает для меня того, что сделали кавалеры для этого грешника. И, конечно, никто не придет ко мне на закате солнца, когда в царстве мертвых становится так одиноко и печально, чтобы вложить пестрые карты в мои узловатые пальцы.

Правда, карты меня мало привлекают, мне скорее хотелось бы, чтоб ко мне пришел человек со смычком и скрипкой, чтобы душа моя, блуждающая во мраке и тлене, убаюкалась в потоке звуков, как лебедь на искрящихся под солнцем волнах. Но я знаю, он не придет ко мне.

Однажды тихим вечером в конце августа Марианна Синклер сидела в своей комнате, перебирая письма и бумаги. Вокруг нее царил беспорядок. Посреди комнаты стояли кожаные чемоданы и кованые дорожные сундуки. Ее платья были разложены повсюду на стульях и диванах. Белоснежное белье, блестящие шелка, шали и драгоценности вынули из ящиков полированных комодов, принесли с чердаков, достали из шкафов. Все это надо было осмотреть и отобрать необходимое в дорогу.

Марианна собиралась в дальнюю дорогу. Неизвестно, вернется ли она когда-нибудь домой. В ее жизни наступил крутой перелом, и потому она решила сжечь старые письма и дневники. Она не хотела, чтобы над ней тяготели воспоминания о прошлом.

Вот в руки ей попала целая связка со старыми стихами. Это народные песни, которые в детстве пела ей мать. Она развязала скреплявший их шнурок и стала читать. Почитав немного, она печально улыбнулась. Странной мудростью были полны старые песни.

«Не верь счастью, не верь счастливым приметам, не верь розам с нежными листочками!»

«Не верь смеху! — поучали они. — Видишь, юнгфру Вальборг едет в золотой карете, губы ее улыбаются, а сама она печальна, словно видит, что копыта и колеса вот-вот раздавят ее счастье».

«Не верь шутке! — гласили они. — Не одна девушка садится за стол с улыбкой на устах, а сама готова умереть от горя. Вот сидит молодая Аделина и шутки ради милостиво выслушивает, как Фрейденборг предлагает ей свое сердце, но шутка эта нужна ей лишь для того, чтобы собраться с силой и умереть».

О старые песни, чему вы учите нас верить, слезам и печали?

Легко заставить скорбные уста улыбаться, но веселому трудно заплакать. Старые песни верят слезам и вздохам, одному лишь горю, одной печали.

— О вы, грустные песни, — сказала Марианна, — что значит ваша ветхая мудрость перед полнотой жизни!

Она подошла к окну и выглянула в сад, где прогуливались ее родители. Они ходили взад и вперед по широким дорожкам и говорили обо всем, что видели вокруг, — о травах земных, о птицах небесных.

«Не правда ли, странно, — подумала Марианна, — что это сердце тоже горестно вздыхает, хотя прежде оно никогда не было столь счастливо!»

И ей тут же пришло в голову, что ощущение горя и радости зависит, в сущности, от самого человека, от того, как он смотрит на вещи. Она спросила себя, счастьем или несчастьем было то, что случилось с ней в этом году. И не смогла дать ответа.

Ей пришлось пережить много горьких минут. Ее душа была больна. Ее глубоко унизили, склонили до земли. Вернувшись домой, она решила: «Не буду помнить зла, которое причинил мне мой отец». Но сердце ее воспротивилось этому решению. «Он причинил мне смертельное горе, — сказала она себе, — разлучил меня с любимым, довел меня до отчаянья, когда бил мою мать. Я не желаю ему зла, но боюсь его». Она замечала, что ей трудно сидеть спокойно в его присутствии. Она пыталась овладеть собой, говорила с ним, как обычно, и старалась не избегать его общества. Владеть собой она умела, но страдала невыносимо. В конце концов все в нем стало ей ненавистно: громкий грубый голос, тяжелая походка, большие руки, вся его грузная фигура. Она не желала ему зла, не хотела причинять вреда, но не могла приблизиться к нему без страха и отвращения. Ее угнетенное сердце мстило ей. «Ты не позволила мне любить, — говорило оно, — но я повелеваю тобой, и ты в конце концов будешь ненавидеть».

Она, по обыкновению, прислушивалась к тому, что творится в ее душе, и ощущала, что ее отвращение к отцу становится все глубже и растет с каждым днем. И в то же время ей казалось, что теперь она навечно прикована к дому. Она понимала, что ей нужно было бы уехать, быть в обществе людей, но после болезни это сделать было нелегко. Здесь, в доме, у нее это чувство никогда не пройдет. Она лишь будет мучиться все сильнее, и однажды ее самообладанию придет конец, она выплеснет на отца всю горечь, накопившуюся в ее сердце, вспыхнет ссора, которая может привести к беде.