Аспект-Император. Книга 2. Воин Доброй Удачи - Р. Скотт Бэккер

– Вот мое доказательство.

– Как же ты докажешь?

Она чувствует, что притворяется кипящей водой, несмотря на то, что огонь давно погас, и все за столом поднимают холодные, как камень, чаши, причмокивают губами, изливая потоки благодарности за то, как чай согревает их души, а сами в это время вздрагивают от холода, наполняющего их внутренности.

– Парадокс может существовать только в душе, – объясняет она. – Поскольку истинное значение парадокса от тебя ускользает, ты можешь уловить смысл лишь непарадоксальных вещей. В данном случае, странных. Только душа способна постичь противоречивые истины.

– Но если у меня нет души, тогда кто же я?

Как? Как все становится таким фарсом?

– Абакус, сконструированный из кожи, плоти и костей. Невероятный, сверхъестественный инструмент. Продукт Текне.

– То есть нечто совершенно особенное, да?

«Что-то не так», – понимает она. Их голоса стали звучать чересчур громко. И Колдун принимается вглядываться во мрак. С любопытством и тревогой.

– Мне нужно идти… Я слишком задержалась.

Клирик первым заметил ее в далеких порывах ветра. Белую с золотом ленту – цвета Тысячи Храмов, – что трепетала и колыхалась в воздухе. Первый знак присутствия человека спустя несколько недель после того, как они миновали Меорнские развалины.

Акхеймион, естественно, разглядел ее в туманной далекой дымке один из последних.

– Там, – вновь и вновь повторяла Мимара, показывая вдаль. – Вон там…

Наконец ему удалось различить ее, извивающуюся, как червь в воде. Он стиснул зубы, сжал кулаки.

Великий Поход, понял он. Где-то по этой же равнине шло войско Келлхуса и его Наместников, следуя в Голготтерат. На каком расстоянии от них?

Но эта тревога, как и многое другое, оказалась вырванной с корнем, когда еще один стяг показался над опаленной землей. Казалось, все плыло в воздухе, будто вырванное из родной земли и отправленное по медленному невидимому течению.

Некоторые возвращались после такого многонедельного или даже многолетнего похода – Акхеймион знал это не хуже других. Смесь впечатлений, обычаев, народов оказывает влияние на человека, изменяя его порой до неузнаваемости. Но, по мнению Акхеймиона, истинным толчком к изменению служит простое действие ходьбы и размышления, день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. Бесчисленные мысли проносятся в голове путешественника в долгой дороге. Друзья и родные подвергаются осуждению и оправданию. Рассматриваются и пересматриваются надежда и вера. Волнения растравляются до незаживающих язв или улетучиваются. Тех, кто способен долго придерживаться неизменных идей, вроде Капитана, дорога приводит к фанатизму. Те, у кого не хватает мужества бесконечно повторять одно и то же, люди вроде Галиана, приходят к подозрительности и цинизму, убеждению, что никакой идее нельзя доверять. А тех, кто обнаруживает, что их мысли не повторяются, кто вечно удивляется новым граням и возникающим вопросам, путь приводит к философии – к мудрости, которая ведома лишь узникам и отшельникам.

Акхеймион всегда причислял себя к последним: странствующему философу. В младые годы он даже составлял список своих убеждений и сомнений, чтобы лучше понять разницу между собой прежним и нынешним. Он был тем, кого древние сенейские сатирики величали «акулмирси», дословно «человек-веха», тот, кто проводит время в дороге, вечно всматриваясь в следующий мильный камень, – путник, который никак не прекратит думать о пути.

Но это путешествие, бесспорно, самое значительное за всю его долгую жизнь… чем-то отличалось от всех остальных.

В нем происходило нечто необъяснимое. Нечто желающее существовать…

Его Сновидения также изменились.

Той ночью, когда они расположились на вершине Хейлора, он опять увидел себя среди скованных пленников, бредущих в длинной колонне, все больше слабевших с каждым шагом, беззубых после забытых побоев, погрязших в пучине страданий, – но все было иным. Когда он сморгнул, перед глазами вспыхнула и погасла череда воспоминаний: образы таких страшных мучений и крайних непристойностей, что даже жалости к ним не возникало. Шранки, сведенные яростной похотью. Вкус их слюны, брызгающей изо рта. Смрад их черного семени…

Осквернение настолько глубокое, что его душа выскочила из тела, из прошлого, из сознания.

И он в ложном пробуждении широко раскрыл глаза, с какой-то безумной сосредоточенностью взирая на тварей перед ним, пытаясь разглядеть просвет, который откроет его предназначение. Там, где кусты и заросли скрывали процессию впереди, Друз теперь увидел мерцающие торцы и изогнутые золотистые поверхности: покосившийся проход из металла, словно там лежало какое-то опрокинутое здание или огромная лодка, вытащенная на берег. А вместо просвета, которым оканчивался туннель, теперь появилась комната, несущая некий скрытый смысл, хотя ничего не было видно, кроме маленького кусочка, освещенного потусторонним светом, который колыхался в неверном ритме и то и дело угасал.

Золотая Комната, назвал он ее. Собрание ужасов.

Затрубил невидимый горн, издавая такой рев, который не могло выдержать человеческое ухо. Темные фигуры двинулись, и процессия, пошатываясь, сделала вперед шага два, не больше. Акхеймион услышал крики, настойчивые, пронзительные, как у младенца, будто Золотая Комната поглотила еще одного несчастного.

Думай, думай же… Пусть все закончится.

Деревья, понял он, проснувшись. Сон рассыпался на куски под наплывом вялого возмущения. Проход среди дерев. Просвет вдали. Жесткий покров из коры спал, обнажив истинное местоположение его пленения, которое он сразу узнал, хотя оно долго не открывалось…

Страшный Ковчег. Мин-Уроикас. Ему снились испытания кого-то другого, пленника Консульта, обреченно волочившего ноги в самом чреве отвратительного Голготтерата.

И все же, несмотря на безумное значение этой последней трансформации, несмотря на все многолетние старания постичь смысл Снов, он обнаружил, что с какой-то необъяснимой небрежностью перестал думать об этих пространных посланиях. Несмотря на то что ужас последних снов превосходил прежние видения об Апокалипсисе, они просто казались не имеющими значения… почему-то… по какой-то причине…

Старый Колдун порой смеялся, до чего мало его это заботило.

Семнадцать дней они уже шли по степям Истиули. На следующий день после того, как они заметили стяг, Мимара неожиданно спросила Друза, почему он влюбился в ее мать.

Мимара всегда величала ее Императрицей, отзываясь о ней с осуждением и презрением. При этом она часто перенимала ее интонации и тембр голоса, поджимая губы и настороженно глядя из-под сведенных бровей, – попытка напустить на себя непроницаемый вид, которая на деле создавала ощущение хрупкости. Это была привычка, которая забавляла и в то же время тревожила старого Колдуна.

И хотя Акхеймион всегда старался защищать Эсменет, упрекая Мимару в отсутствии милосердия, он добился только того, что сам стал избегать проявления своих истинных чувств. Он инстинктивно сдерживался раздавать советы, как часто делают матери в разговоре с детьми, даже взрослыми. Похоже, материнство значило гораздо больше, чем слепое следование истине.