Местечковый романс - Григорий Канович

Портреты Сталина нашу учительницу Фиру Березницкую, видно, не очень волновали. Висят и пусть висят. Может, когда-нибудь их тоже снимут и заменят. Больше всего её напугала и расстроила новость, что новые власти вроде бы собираются закрыть ивритскую школу Тарбут, в которую с такой бойцовской настойчивостью стремилась отправить меня бабушка Роха.

— Начнут с ивритской, а закончат идишской, и тогда хоть вешайся, — приуныла Фира.

Когда она объявила всему классу о закрытии Тарбута, я вдруг пренебрёг советами отца и последовал примеру своего злейшего врага Менделя Гибермана — задал ей вопрос не столько от собственного имени, сколько от имени своей бабушки, которая мечтала, чтобы я учился только в Тарбуте:

— А почему эту школу закрыли?

— Не знаю. Спроси лучше у своего дяди. Я слышала, что он скоро станет у нас в Йонаве большим начальником. — И чтобы прекратить разговор о закрытиях и запретах, Фира добавила: — Давайте, дети, поговорим о более весёлом — в честь двадцать третьей годовщины Октябрьской революции, о которой я вам на уроке позже подробно расскажу, вас ждут трёхдневные каникулы.

— Ура! — грянуло по-солдатски в классе. Кричали и хлопали в ладоши даже девочки.

После уроков возле школы меня схватил за рукав Мендель Гиберман и дерзко, с двусмысленной усмешкой спросил:

— А где твоя Леечка? Что же ты, жених, её от всех нас прячешь?

— Она болеет. Простудилась, наверное. На улице такая холодрыга, — не подозревая подвоха, ответил я.

— Простуда, холодрыга, — передразнил меня Гиберман. — А ты не врёшь? Может, она тебя на Рыбацкой улице у столба с оборванными проводами ждала, ждала и, не дождавшись, как её мамочка, взяла да и за гоя выскочила? — криво усмехнулся он, довольный своим фиглярством.

— Ты, Мендель, дурак, — сказал я.

— Сам дурак! Ничего про свою кралю не знаешь. Все знают, а ты не знаешь. Из-за тебя, олуха такого, Лея точно не повесится, и ты от горя под поезд не бросишься!

— Что ты, Мендель, мелешь? Зачем ты мне эту ерунду говоришь? — опешил я от его наглости, еле сдерживая обиду и желание дать ему оплеуху. Но мне не хотелось первым затевать в школе драку. Не потому, что я боялся Менделя Гибермана, а потому, что вообще ни разу ни с кем не дрался.

— Зачем я тебе говорю? Чтобы ты знал, из какого гнёздышка твоя птичка!

Не знаю, что со мной в ту минуту приключилось, но я вдруг развернулся и с размаху ударил обидчика по его гадкой физиономии.

Гиберман в долгу не остался и пустил в ход кулаки. Я вдруг почувствовал, как у меня из носа потекла кровавая струйка, которую я пытался слизать с губ языком, но, сколько ни слизывал, привкус крови упорно не исчезал.

Во двор выбежали мои одноклассники — рослый «я и Айнбиндер, и Хаим» и веснушчатый толстячок Дов-Бер Дворкин. Они разняли нас, а Фира Березницкая ваткой из школьной аптечки заткнула мне кровенившую ноздрю.

В таком виде, с торчащей из ноздри багровой ваткой я предстал перед своими домочадцами.

— Что случилось? — осведомился отец.

— Каникулы, — пробормотал я.

И мой родитель, и оказавшаяся у нас бабушка Роха, и даже подмастерье Мейлах со своей Малгожатой — все громко дружно рассмеялись.

— Подрался? — стала допытываться бабушка.

— А… — отмахнулся я.

— Твои дружки, наверное, ещё не знают, что теперь им лучше с тобой не связываться. У тебя сейчас появился такой защитник, что он сразу всех драчунов в местечке приструнит.

В голове вертелось единственное имя защитника. Из стихотворения, которое выразительнее всех в нашем классе прочитал «Я и Айнбиндер, и Хаим». Я, недолго думая, брякнул:

— Сталин?

Тут смех перешёл в такой громовой хохот, что его, очевидно, выбросило волной за стены комнаты прямо в покои реб Эфраима Каплера.

— Ну и насмешил ты нас, Гиршке, ну и насмешил!.. — не переставая смеяться, повторял отец. — Бабушка имела в виду не Сталина, а твоего дядю Шмулика. Он уже, Гиршке, больше не портной и работает совсем в другом месте.

— А кто он сейчас?

— Ни за что не угадаешь. По-старому — полицейский. Нет, нет, бери выше, не простой полицейский, как «почти еврей» Гедрайтис, а чуть ли не полицмейстер. А если по-новому, то заместитель начальника йонавского отделения энкавэдэ. Важная птица! Раньше Шмулик у нас дневал и ночевал, а сейчас не очень жалует, даже к своему отцу Шимону редко приходит, живёт себе один в трёхкомнатной квартире бывшего начальника охранки Ксавераса Григалюнаса, который когда-то его при тебе и при маме в доме бабушки Шейны арестовывал…

— А к нам Шмулик придёт?

— Может быть, придёт, а может, не придёт, у него работы много. Что-то в Йонаве надо срочно открывать, а что-то без промедления закрывать.

— Наша учительница говорит, что школу Тарбут, куда бабушка так хотела меня отправить учиться, взяли и почему-то закрыли, — поддержал разговор я.

— Не может быть! — страшно возмутилась Роха. — Кому она мешала? Кому?

— Успокойся, мама. В жизни всё может быть, даже то, что быть не должно.

— Святые слова, — поддержал хозяина Мейлах. — Кто бы мог подумать, что мы когда-нибудь окажемся бездомными беженцами в Литве.

— Новая метла по-новому метёт. Главное, чтобы она нас с вами не вымела, — сказал отец. — Пока можно сидеть и шить, грех жаловаться на судьбу.

К счастью, швейные мастерские новая власть не трогала. Они ломились от заказов. Продолжался, как называл это отец, русский сезон. Казалось, весь командный состав расквартированных в Йонаве частей Красной армии решил на память о службе в Литве запастись сшитой у местных портных штатской одеждой.

Первыми к отцу пожаловали старший лейтенант Василий Каменев и его будущая жена тётушка Песя.

— Василий хочет, чтобы ты сшил ему двубортный костюм из английского коверкота, — сообщила Песя на родном языке. — Вот отрез.

Уральский богатырь по-еврейски не понимал и ограничивался только знаками согласия. Его разговорный идиш состоял из трёх-четырёх легко усвояемых предложений: «Йе, йе, йе»[46], «А гутн тог айх»[47] и «Зайт мир гезунт»[48].

— Он хоть знает, сколько я беру за пошив? — поинтересовался, как и у всех рекомендателей, у свояченицы мой щепетильный в денежных делах отец.

— Знает.

— И знает, что я делаю скидку только родственникам? Но поскольку вы пока не стали мужем и женой, я для него исключение делать не буду. Когда поженитесь, тогда другое дело.