Комендантский час - Владимир Николаевич Конюхов

мечей. И Юрка не шел, а словно поднимался ввысь, тщась коснуться креста. Всегда гуляющий по площади ветер сносил немудреное заклинание: «О боже, боже». Ощущая стыд, что не знает ни одной молитвы, он уже не видел крест, слишком близко подойдя к храму.

И чуждо все вокруг вдруг стало ему. Не легче, а много хуже почувствовал он себя. И невозможно было ни заглушить, ни уменьшить боль.

Он вздрогнул от топота ног… Бежали двое, уверенные, что схватят его, подавленного и ушедшего в себя. Что могли они объяснить ему, чем помочь и какое вообще имели право касаться его.

Юрка легко, как пушинка, помчался не чувствуя ног, едва касавшихся гладкой брусчатки. Он несся не во всю прять, боясь, что преследователи отстанут или потеряют его. Те что-то кричали с угрозой, но Юрка, то подпуская их ближе, то удаляясь, ждал, когда они начнут стрелять… Он желал, страстно желал, чтобы его подстрелили, и тогда не душевная, а физическая мука завладеет им.

И когда возле суворовского училища наперерез бросились еще двое, силы его удесятерились и он, ринувшись прямо на солдат, сбил одного с ног. Нов тот миг другой сделал ему подножку, и, распластавшись на земле, Юрка взвыл от бессилия.

Он не сопротивлялся, когда его цепко схватили. С безразличием, в окружении солдат первый раз в жизни вошел в небольшое здание с белыми колоннами возле музея донского казачества… Ему было все равно — комендатура это или что другое. Глухое отчаяние плескалось в нем, перемежаясь со страхом за судьбу пострадавшего. И когда увидел в камере друзей, заставил себя промолчать, невнятно отвечая на их вопросы…

Юрий Васильевич поспешно лег, желая освободиться от воспоминаний. Сколько лег не мучил его давний случай, вытесненный другими событиями тех уже далеких дней. И он жил, не подозревая, что именно от той ночи унаследовал свое необъяснимое дерзновение.

Калачев беспокойно повернулся, силясь уснуть… Сколько лжи и человеческой несправедливости вынес он, и неужели один по недомыслию совершенный поступок перевешивает все это?

К людям он никогда не питал зла. Мог возмущаться их черствостью, тупостью, наглостью. Но относился к ним всегда мягче, чем они того заслуживали… Он мог прощать. И уверенный, что этим наделены и другие, ломался, сталкиваясь с глухой многолетней ненавистью и завистью.

Люди мельчают… Поэтому он не мог верить в светлые идеалы. И в чем поддерживал новые веяния, так в том, что перестройка должна была открыть в человеке заложенное изначально все хорошее. Но она выплеснула и низменное, прятавшееся до того, и он окончательно разуверился во всем.

Калачев не сомневался: глупо бороться за коммунизм, социализм или, как теперь, неизвестно за что. Нужно бороться лишь за саму справедливость… А всякие программы с их «научными обоснованиями» — суетная чушь… Но порода человека уже испорчена, и не пытайся улучшить ее, чтобы в ответ на благие побуждения не получить хулу.

Юрию Васильевичу до слез стало жалко себя. Вроде и все есть: достаток (пригодились сбережения покойного деда), крепкая семья. Но не была и никогда не будет раскрепощена его мятущаяся душа. И он уверен: только в успокоении, глубоком и постоянном, может родиться ощущение счастья… Но для этого нужно стать совсем другим, а это ему не суждено.

Неясный свет сочился в комнату. И странно проступали окружающие предметы, как бы приблизившись вплотную.

Калачев задернул штору, желая хоть немного поспать на заре пришедшего, стучащего не в дверь, а словно в сердце, дня.

10

Сергей Андреевич проснулся одурманенным. Он оставил на ночь открытой форточку, и от фырчащих внизу легковушек в номер нашло полно газу.

В ванной он еле отдышался, потом вышел в холл. Но и там пробыл недолго. Окна выходили на другую сторону, и слабый северный ветерок принес не прохладу, а тошнотворный запах химии.

Вертоусов поспешил на улицу, радуясь, что рядом находится не химкомбинат, а безобидный молзавод. Каково же было потрясение, когда резкий «аромат» аммиака загнал его обратно в гостиницу.

В полнейшей растерянности предстал он перед заспанной уборщицей, протирающей пол.

— Э-э, милай, — засмеялась пожилая женщина. — Ты думал, как молочная фабрика, так кехфиром и сливками должно пахнуть? Мы уж принюхались.

В номере, где почти не выветрилось, Вертоусов спрятался в ванной и просидел до открытия буфета.

Сизый удушливый дым стлался по прилегающему проспекту, и Сергей попросил таксиста проехать к центру города другой дорогой. Поторговавшись, водитель повез Сергея по закоулкам, где хозяйки без стеснения лили помои на улицу, а на лавочках возле домов (благо воскресенье) уже чесали языками кумушки. Не ускользнуло от внимания Вертоусова и то, как много вблизи добротных особняков засохших или недавно ошкуренных деревьев.

— Кто такие дворцы строит? — переспросил водитель. — Конечно, не врачи или инженеры. Я бы всех этих гаишников и торгашей обложил таким налогом, что мигом нашлись бы средства улицы залатать.

У подворья, где когда-то его семья снимала квартиру, Сергей почти не задержался. Новые хозяева перестроили все на свой лад. Осталась лишь беседка, обсаженная кустами сирени.

До самого центра Сергей больше не проронил ни слова, хотя водитель все пытался узнать, огласят ли на сегодняшнем митинге имя того, кто приказал стрелять.

Подъехав к памятнику Ленину, Сергей осмотрелся. Вдали на Соборной площади реяли над большой толпою красочные трехцветные стяги. Народ тянулся туда, и Сергей не отставал, выискивая знакомые лица.

Одно такое лицо мелькнуло невдалеке. Сергей вспомнил, что бритого наголо мужчину видел в Москве на митинге. Значит, не один он приехал из столицы.

Мелькнуло и другое лицо, но лишь на миг, и не было уверенности, показалось это тебе или нет.

Почти с благоговением миновал он двери собора и невольно задержал шаг, пораженный богатым убранством храма.

Сергей завороженно ходил по собору, пока не начался молебен по убиенным в шестьдесят втором.

Склонив голову, пытался он вызвать в памяти лицо Снегиря, но видел Сеню почему-то взрослым.

Отдельной группой стояли заплаканные пожилые женщины, и Вертоусов догадался, что это родственники погибших… Была ли среди них Шура, он не знал и, представив, какие страдания пережила она в те дни, проглотил горький комок.

Вертоусов одним из первых вышел из собора и, глядя на спускающихся по ступенькам паперти людей, убедился, что раньше ему не показалось и он действительно видит Риту Бастрыкину.

Поймав ее взгляд, он кивнул, не решаясь подойти. Всего несколько раз виделись они после того, как Сергей когда-то проводил ее домой. Но и к тем редким встречам она могла отнестить иначе, нежели он.

Вертоусов дважды, как бы случайно, оказывался рядом с нею,