Красные курганы - Валерий Елманов

Так что нет его – и гора с плеч. Нечего душу бередить.

Конечно, уж он-то непременно что-нибудь присоветовал бы, ну да ничего. Они и сами с усами – разберутся. Это все больше хан Котян норовит страху нагнать. Дескать, неведомое племя пришло на его земли, да лютое без меры, куда там до них волкам степным.

Понятное дело, что со страху он так. С тех пор как рязанец ему хвоста накрутил, он посейчас опомниться не может, вот и шарахается. Мышь пробежала, а он на волка думает, а если уж сам степной хищник объявился, то ему и вовсе стая мерещится.

Мстислав Романович морщился, недовольно вздыхал, покачивал головой. Уж больно согласно с Котяном рассуждает его зять, Мстислав Удатный. Прямо в одну дуду дуют, только по очереди. Понятно, что тесть, что надо, конечно, вступиться за родича, кто же спорит, хотя нехристь, он и есть нехристь. Такому даже если с десяток крестов на грудь повесить – все равно нехристем останется. Но зачем всех остальных князей пугать, да к тому же рязанца приплетать? Дескать, Константин Володимерович меня уже давно об этих монголах упреждал. Зачем лжу напускать? Как это он мог тебя упреждать, да еще давно, если вы с ним первый раз только зимой и виделись?

Затем старый киевский князь спохватился, скользнул по сторонам глазами – не видел ли кто, как он тут бормочет себе под нос. Вроде бы нет. Вот и славно. А что там еще Котян говорит? Так-так, совсем интересно.

– Ясы[132]– народ воинственный. Они в бою упертые. Если уж и они не осилили этих монголов, то тут лишь дурень голову не почешет, – говорил половецкий хан.

– А слыхал я, будто Константин Рязанский посылал воев под свой малый град, прозываемый Азовом. Их почему не позвали? – спросил его сочувственно Удатный.

– Помощь русичей сам ясский хан отверг. Возгордился Аслан, – развел руками Котян.

– Ты-то сам почему ясам не подсобил? – это уже Владимир Рюрикович.

– Мои становища от ясов далече. К ним Данила Кобякович ближе. Они туда и пришли. Да и слабоваты мы с Юрием Кончаковичем нынче силушкой. От Рясского поля доселе не оправились, – честно ответил половец. – Опять же думали, что и без нас ясы монголов повоюют, а они осилили да зорить все принялись. К тому же весна только-только в степи пришла, лошади отощавшие.

– А сами монголы как? У них ведь тоже лошади отощавшие, – поинтересовался молодой Ростислав.

– Они такую дрянь едят, которую наши есть не станут, – пояснил Котян.

Хан говорил не всю правду, хотя и не лгал. Ну, почти не лгал. Он просто не упомянул о слухах, дошедших до него из разбитой орды Данилы Кобяковича, которые могли показать в очень невыгодном свете это лукавое кочевое племя. Например, о поведении шурина рязанского князя.

Упреждал ведь его зятек русский, ох упреждал. Тысяцкий Стоян, специально отозванный по такому случаю из нового волжского града, прозванного Нижним Новгородом, и направленный под Азов, не только вручил, но и самолично зачитал Кобяковичу вслух грамотку от рязанского князя. А в ней все было сказано подробно.

И говорилось там не только о том, как в самом скором времени через горы перейдет жестокое безбожное племя, кое немедля всей своей мощью ударит по ясам. В ней было и предсказание о том, как тайно, ночью в половецкий стан придут татарские послы и станут уговаривать Данилу Кобяковича откачнуться от ясов. Взамен же они будут сулить множество дорогих подарков. Но верить им нельзя, ибо едва они побьют ясов, как тут же примутся за половцев. И даденное отберут, и чужое, половецкое заодно прихватят. Тут-то Даниле Кобяковичу и смерть придет.

Но главное говорилось в конце грамотки. Сказано там было, что, всей душой болея за своего шурина, князь Константин уговорил могучего шамана, который все это ему предсказал, постараться изменить грядущее. Долго он и его помощники бегали с колотушками, долго стучали в бубен, а у самого толстого из них от натуги даже пошла изо рта кровавая пена, но они сумели кое-что изменить.

Теперь дело только за самим половецким ханом. Если он не поддастся льстивым уговорам послов этого племени, то не произойдет страшная беда, не будет ужасного погрома, да и сам Данила Кобякович останется в живых.

А спустя полгода, по осени, так и произошло. Долго уговаривал хана посол, долго беседовал с ним в юрте. А на рассвете монгол вышел из нее, поднял руки и взмолился, чтобы великое небо услышало его и покарало того, кто кривил душой. Если посол лгал – то его самого, а если он правду сказал – тогда упрямого хана, не желающего прислушаться к голосу разума. Ему же, как послу, главное, чтоб не случилось великого кровопролития между братскими народами. И ушел в свой стан.

А когда солнце оторвало от земли свой нижний край, хан Данила Кобякович уже ничего не мог сказать своим воинам. Вместо этого он беспомощно лежал на кошме и пускал кровавые пузыри, а к вечеру умер. Но оплакивать владыку всех лукоморских половцев было некогда. Надо было немедленно принимать решение.

На сей раз на совет собрались сразу семеро родичей. Вначале их было только шесть, поэтому пришлось приглашать совсем молодого Бачмана, старшего сына Данилы Кобяковича, которому стукнуло только пятнадцать. Семь – число хорошее, священное, семерым верное решение непременно придет на ум.

– Все слышали, как монгольский посол призвал проклятие неба. Получается, что он говорил правду, желая уберечь от кровопролития наш народ. Не прислушался к нему наш старший брат, заупрямился, вот и покарало его небо. Нам же надо поступить поумнее, взять татарские подарки и согласиться отойти от ясов. Что нам они? У нас другие дороги в степи, иные пастбища, – сказал самый старший из братьев, нареченный в честь отца Кобяком.

Сидел он перед всеми на почетном месте хана Данилы, слова цедил степенно, неспешно, потому как теперь пришел его черед править. И была в его речах старая степная мудрость: не встревай, если тебя не трогают. Правда, от нее слегка припахивало подлостью, но тут уж ничего не поделаешь – мудрость не всегда благоухает.

Остальные Кобяковичи, недолго думая, согласились со старшим братом. И впрямь, по всему выходило, что лучше тихонько свернуть шатры и уйти, тем более что за это обещают хорошо заплатить.

Заупрямился лишь один Бачман. Ему бы и вовсе не дали слова – молод еще, но он был сын хана Данилы, а потому из уважения к покойному дозволили высказаться, хотя и чувствовали, что мальчишка разумного не скажет. Так оно и вышло.

Бачман говорил горячо, махая руками, и даже задел и чуть не расплескал соседскую чашу с кумысом. Хорошо, что пенного напитка в ней оставалось на донышке, потому что разлить кумыс по кошме – дурная примета. Сопляк еще не был учен старым степным премудростям, а потому долго кричал о чести и слове, которое хан дал ясам. Вдобавок же напомнил и про грамотку князя Константина, спросив, а не получится ли так, как в ней написано.

Кобяк Кобякович резонно заметил, что у рязанского князя плохие шаманы. В грамотке было сказано, что если Данила Кобякович откажется от щедрых посулов, то останется жив.