Облава на волка - Михаил Серегин

– Если бы я не была так беспечна… – проговорила Лиля и пожала плечами.

– А-а… – протянул Щукин. – Ты вон о чем. Ну, что ж, звони.

Она ушла, кивнув ему.

Первое, что Щукин вспомнил, когда очнулся, были те самые его слова.

«Ты вон о чем, – сказал он тогда этой чертовой суке. – Ну, что ж, звони».

Николай приподнялся на руках и огляделся. Потом поморщился и снова опустился – на те самые нары, на которых и очнулся.

– Вот оно как вышло, – медленно проговорил Николай, глядя в покрытый цветными пятнами плесени потолок тюремной камеры, – вот оно как…То, что случилось через полчаса после того, как Лиля ушла звонить по телефону якобы своему отцу, не ожидал не только я – все это было полной неожиданностью и для Капитона, и для Анны…

И, закрыв глаза, чтобы не видеть хорошо знакомый ему интерьер тюремной камеры, Щукин замолчал. События того дня проносились перед его глазами, словно кадры ускоренной съемки. Кинохроники, так сказать.

Вот он, Щукин, смеющийся едет в машине. Рядом рулит насупленный и мрачный Капитон, который только что лишился крупной суммы денег и которого впереди ожидает полная неизвестность. Позади сидят Анна, тоже ошалелая от неожиданности, и погруженная в свои мысли Лиля – теперь понятно, о чем она думала.

Николай с шутками и прибаутками рассказывает Лиле о своих приключениях, многие из которых вовсе не были смешными, но казались забавными, тогда когда он думал, что все передряги уже позади. Капитон хмурится и мучается, Анна молчит, Лиля жадно слушает.

Потом – кафе. Они едят, пьют, Лиля просит у Николая телефон, чтобы позвонить отцу.

Вот оно!

Кольнуло тогда Николая предчувствие! Кольнуло, но он не обратил особого внимания на это, здравый смысл заглушил внутренний голос – мол, чего плохого, если девчонка, столько пережившая за последние дни, поговорит со своим отцом, который так любит ее, наедине? Да ничего плохого в этом быть не может.

Конечно. Только вот Лиля разговаривала по телефону вовсе не с отцом.

Щукин такого и предположить не мог, что она будет связываться с кем-то другим. Это потом, на первом допросе, Николаю все доброжелательно разъяснил следователь, явно рассчитывающий на то, что Николай, против которого говорят все улики и свидетели (кроме Ляжечки, который, как и Матрос, так и не пришел в себя после адского зелья), ничего не станет скрывать от следствия.

Оказалось – так, посмеиваясь, рассказывал следователь, – что Лилю никто не похищал. Она сама предложила милиции свои услуги по поимке собственного папашки. Откуда взялись такие мысли у папенькиной дочки Лили – трудно понять. Может быть, она затаила на него обиду за то, что он бросил ее мать, оставив гнить от полученного от кого-то сифилиса. Или тут что-то другое: жажда денег, славы… дурная наследственность, наконец. Важно то, что Лиля сама связалась с ментами – ведь никто не знал о ее истинных родственных отношениях с Седым.

А менты решили по-своему. Так Лиля, вместо денег и славы, получила наркотический дурман и Ляжечку. Менты не доверяли ей и справедливо: та, которая способна с потрохами продать собственного отца, могла продать и их самих.

Так вот, ее не похитили, а она сама пришла к ним в руки.

А очнувшись от дурмана, она сообразила, что тайна ее все равно откроется – менты ее в покое теперь не оставят, и ей тогда не жить, нрав своего отца Лиля знала прекрасно. И из дамской комнаты пригородного кафе она позвонила тем, кто контролировал ее похищение, и предложила в обмен на свою свободу сдать Щукина вкупе с Капитоном… Ну и Анну заодно, которая все равно являлась соучастницей.

А через полчаса неожиданно явившаяся группа захвата положила всех посетителей кафе на пол и тут же арестовала всю компанию.

А сама Лиля попала из своего и так нерадостного положения в еще более безвыходное. Менты, конечно, никуда ее не отпустили. Где она находилась теперь, Щукин не знал, следователь ему этого не говорил, но Николай не очень удивился бы, если бы ему сказали, что Лиля сидит в соседней камере.

Три дня Щукина таскали на допросы. Следователь услужливо предлагал ему сигарету, крепкого чаю и держался так, будто был Николаю закадычным другом. Часто повторял – мол, что тебе терять, нам все известно, и тебе нужно только подписать чистосердечное признание, которое, как известно, облегчает вину.

Оказать посильную помощь следствию.

И очень удивлялся, когда Щукин не торопился рассказывать и признаваться.

А когда понял, что Николай ушел в глухую несознанку, так разозлился, что хватил его по голове попавшейся под руку пепельницей.

Вот после этого Николай очнулся и почему-то вспомнил слова, которые сказал этой чертовой суке Лиле:

– Ты вон о чем… Ну что ж… Звони…

Николай понимал, что дела его из рук вон плохи. Несмотря на его упрямство, его вина будет доказана как пить дать. И мотать тогда Щукину срок до конца жизни.

Но маленькая надежда еще оставалась у Николая: он из телефонных разговоров своего следователя понял, что его собираются переводить в Москву – для разъяснения некоторых фактов его предыдущего московского дела.

А в дороге…

А в дороге всякое может случиться.

* * *

– Ничего не понимаю, – сказал себе Седой.

Он сидел совершенно один за столом в своем кабинете в неприступном особняке «Орлиное гнездо». Стол его, в былые времена усыпанный бумагами, теперь заставлен был бутылками, неопрятно валялись по всей комнате огрызки яблок, лохматые кисти винограда, обрывки колбасной кожуры и воняющие рыбные шкурки.

– Ничего не понимаю, – повторил Седой.

Он поднял глаза, глянул прямо перед собой и вздрогнул – кто-то смотрел на него, взгляд был полон ненависти и страха, отчаяния и тупой тоски; в общем, столько плохого было в этом взгляде, что у Седого будто ледяными тисками сдавило сердце.

Через минуту он отвел взгляд в сторону и, глухо застонав, помотал головой, пытаясь вспомнить, когда и в каком состоянии он снял со стены старинное зеркало в массивной посеребренной оправе и водрузил его на стол перед собой.

И не смог вспомнить.

Целую неделю Седой безвылазно сидел в своем особняке, запершись в кабинете, никого не желая видеть и выгнав из особняка почти всех, кроме самых верных и необходимых людей.

Случайно набредя на эту мысль, Седой горько усмехнулся.

Самые верные и необходимые…

Самым верным был Семен. Он в Питере остался и сюда уже не вернется. Если, конечно, не затеять долгую волынку с перевозом праха.

А самой необходимой в жизни Седого стала его дочь Лиля. После того как ее похитили, старик не находил себе места – и в самом деле превратившись в старика, он бродил целыми днями один по городу, без охраны, словно пытая судьбу, что еще она готовит для него, какие удары?