Мертвец - Эдуард Веркин

Зачем всё так?

Будто взяли это упырское лицо, и помыли водой с серебром, и отразили в кривом зеркале, и всё выправилось — был Упырь, стал Денис. Человек.

Ничего, — сказал я. — Всё будет в порядке, поверь мне. Давай. Иди. Иди!

Упырь вздрогнул.

Сейчас он пойдёт.

Провалы ведь чем ещё опасны — края у них неустойчивые. Или берега у них неустойчивые. Они нависают, да, нависают, легко обрушаются, провалы прыгают...

Легко. Меня тошнило. Сильно. Я чувствовал, ещё чуть-чуть — и меня вывернет на синий-синий, сиреневый мох. Что, может, я упаду даже.

Упырь сморщился, сказал:

Мне Катя сказала, что ты со мной стал дружить только потому, что хочешь в институт поступить. Это правда?

Катька сказала... А какая вообще разница?

Да нет, никакой. Всё в порядке. Со мной так всегда дружат.

— Иди. Тут уже рядом совсем, двадцать шагов. Иди.

И Упырь пошёл.

Глава 25

Как просто

Они думают, мы не помним. Мы помним. Помним.

Я очень долго был хорошим. И послушным. И всегда думал, как бы сделать так, чтобы мама не обиделась, как бы сделать так, чтобы отец похвалил. А свои интересы побоку, а они у меня были, даже у самых маленьких есть свои интересы.

Я был послушным больше, чем надо, я был послушным, забегая вперёд. А это ни к чему хорошему не приводит. Родители очень быстро привыкают к тому, что ты хороший, а когда они привыкают, то им начинает казаться, что ты будешь таким всегда. И начинают решать за твой счёт свои проблемы. Которые, конечно, гораздо важнее твоих.

А что самое поганое — они даже не стараются слушать тебя. Не надо быть слишком хорошим. Я долго был слишком хорошим, а как дальше — не знаю. Мне кажется, я изменюсь. Все меняются, и я изменюсь.

Я помню.

Мне четыре года, может, пять. Мне купили новую кроватку, то есть не новую, конечно, а подержанную. Я очень хорошо её помню, коричневая, и на спинке такие жар-птицы с золотыми хвостами. В кроватке мне понравилось, поскольку до неё я спал на двух составленных стульях.

Однако в первую же ночь мне пришлось туго. Что-то мне мешало и беспокоило, словно в постель мне запустили маленьких и злых ёжиков. Поэтому я принялся возиться, чесаться и шевелиться. Мать сделала мне замечание. Я замер, но ёжики не замерли. И очень скоро я стал вертеться снова. Как назло, кроватка стояла возле стены, как раз под часами с кукушкой. И сама кроватка стукала о стену, и гири от часов грохали, мать вскочила и рявкнула на меня.

Я успокоился, правда ненадолго.

В конце концов мать наорала на меня и отлупила ремнём. Я принялся выть, а мать включила свет и проверила моё ложе.

Это были не ёжики, это были клопы. Крупные и голодные. Они водились в кроватке. Их долго морили керосином и вымораживали на улице. А потом я ещё долго спал в этой кроватке, пока ноги не стали свешиваться. И керосином от кроватки тоже пахло здорово.

И никто передо мной не извинился. Про этот случай даже никогда и не вспоминали, не было его совсем.

А, не знаю, через год или ещё когда, через время к нам пришли какие-то гости, и среди них был дядя Ваня, дядька матери, лет пятьдесят ему было или шестьдесят, когда ты маленький, ты плохо разбираешься в возрастах. Не помню почему, но дядя Ваня вдруг ни с того ни с сего влупил мне сочный щелбан. У меня в глазах потемнело, а лоб чуть не раскололся. А всем было очень весело. Они смотрели на мою обиженную рожицу и смеялись. И мать тоже смеялась.

Это, конечно, не со зла.

Я не заплакал, хотя и больно, но хуже боли другое. Я почувствовал себя одиноким. Были они — взрослые, был я — маленький. Мне можно было дать в лоб и посмеяться. Как просто.

Я ненавижу творожную запеканку, ещё со времён детского садика. Однажды отцу выдали на работе пять килограммов творога, и мать пекла её целую неделю, каждый день, каждый день. А в четверг я отказался, потому что уже смотреть не мог, к тому же творог начал горчить. Мать сказала, что если я не съем, то на улицу не выйду все каникулы. И я съел, а через пятнадцать минут меня стошнило.

А ещё я хотел рыбок. Не знаю, очень хотел. Взял сачок для бабочек, пошёл на речку и наловил в заводи мальков, кажется, это были караси. Я посадил их в банку, кинул какую-то водную траву и насыпал грунт. Долго выбирал, куда поставить, а потом поставил в самый красивый угол на самое красивое место — на тумбочку. Это была тумбочка из заметного чёрного дерева, вытянутой восьмиугольной формы, с невысоким бордюрчиком по краю. На тумбочке никогда ничего не стояло, даже цветы, и я был уверен, что это место готовилось для чего-нибудь особенного и очень красивого. Например, для аквариума. Поэтому я и поставил туда свою банку. И даже лампу устроил специальную, из консервной жестянки, чтобы лучше всё освещалось. Рыбки очень хорошо плавали. И блестели.

А мать их — в помои, потому что это ведь особо ценная тумбочка, её нельзя трогать, ею можно только восхищаться. Когда я вернулся из школы, то увидел, что одна рыбка ещё жива, ещё шевелится поверх картофельных очисток. Я её спас, отпустил в колодец, и она ещё долго там жила, я знал.

И враньё. Они говорят одно, а делают всегда не так. Причём так всегда было, когда я читаю старые книжки, я тоже там вижу — родители врут. На каждом шагу, с каждым вздохом.

Они врут, а дети видят.

И об этом ещё и раньше писали, и куча народу писала, ещё пятьдесят лет назад. Полвека прошло, а ничего не изменилось, врут и врут, учат, что надо делать. А сами всё делают наоборот. Мне вообще кажется, что родители просто не могут без вранья, это одно из родительских качеств.

Лицемерие ещё.

Мать ненавидит свою работу, а уйти с неё не хочет, и не потому, что работы за такие деньги не найдёшь, а потому, что она на этой службе считает себя работником культуры и интеллигенцией. А ещё она не хочет, чтобы вместо неё заведующей клубом назначили Сарапульцеву. Они будут встречаться на улице, и Сарапульцева будет уже по отношению к ней вроде как начальником, а мать никогда не допустит, чтобы Сарапульцева возвысилась хотя бы на полсантиметра.

И клоуном она не только из-за денег подрабатывает — это вызов. Вернее, не вызов, а крест. Вот посмотрите — я несу крест, вынуждена даже паясничать за деньги, до чего довели человека! Пашу на трёх работах, а меня никто не понимает, и памятника не возводят, а я ведь уже не молода! Я ненавижу свою работу... ну и так далее.

Это всё тоже неправда. Она на самом деле балдеет от своего клоунства. Не от самого процесса, процесс она действительно ненавидит, нет, она от роли своей клоунской балдеет. Клоун же — герой настоящий, единственный, кто может сказать правду, вечером он, значит, спину гнёт перед начальством, рожи корчит, а ночью закладывает тротил под здание коммерческого банка, под грубой размалёванной личиной таится тонкая душа...