Комендантский патруль - Артур Черный

Через доли секунды в эфире звучит команда о выдвижении на Минутку.

По пути к площади навстречу нам несутся четыре машины спешащих к месту происшествия кадыровцев. Не подозревая, кто учинил сей переполох, их вооруженная пулеметами и гранатометами колонна пролетает мимо.

Минутка занимает нас на какие-то десять минут, после чего по решению Перекура прекратить вредную службу комендачи довозят меня и Сквозняка до отдела.

Не успев зайти в ворота, мы под конвоем начальнической охраны попадаем прямо в кабинет Тайда. Я даже не успеваю скинуть камуфляж и переодеться в милицейский сюртук. Прямо с порога начинается крик:

— Я только сегодня объявил об операции «Камуфляж»! А ты что, плюнул на меня?! Чтобы я больше не видел этого камуфляжа! Ты денег до хрена получаешь, покупай себе нормальную форму!

Пока мы там, на передвижном КПП, выясняли неровные отношения с местным населением, кадыровцами и милицией, уже целый министр из чеченского МВД позвонил Тайду и пожаловался, что его сотрудники на Ханкальской — Гудермесской ни много ни мало занимаются похищениями людей и одного уже похитили!

Утаивая лишь о коротком физическом внушении, примененном к одному из задержанных, я рассказываю Тайду, что произошло на самом деле, как мы быстро среагировали на происшествие и приняли нужные меры. Начальник, неправильно информированный министром, поначалу кричавший и топающий ногами, заметно успокаивается и в конце довольный, что еще не растеряна честь РОВДа, даже поддерживает меня:

— Ну и по башке надо было этому задержанному настучать!

Я улыбаюсь и полностью раскалываюсь перед Тайдом:

— А как же! Сразу и настучали!

Мой камуфляж прощен!

С облегчением вздохнув, мы в приемной пишем рапорта о происшедшем. Их, на случай разбирательства свыше, уносит в дежурку Капитан-Кипеж.

Он, Кипеж, как и всякий вышколенный, преданный начальству работник, все это время терся под дверью и ждал развязки, готовый в любую минуту попрекнуть и осудить нас или же поздравить и сообща порадоваться. Довольный, что все так удачно прошло в его дежурство, что все обошлось без всяких ЧП (к которым никакого отношения он не имеет, но тем не менее трясется на работе при любом телефонном звонке), Кипеж летит впереди нас с нашими рапортами.

Мы стоим во дворе. Длинные разорванные клинья улетающих на юг журавлей курлычут над нами. Неся за собой желтые знамена осени, громадные цепи птиц торжественно летят над руинами разоренного города.

Не отрывая взгляда, задрав к небу головы, мы провожаем все удаляющиеся к горизонту черные нити ломаных линий.

Сколько бы нам ни было лет, на какой бы земле мы ни находились, каждый раз с чувством сладкой, непередаваемой словами грусти о чем-то родном мы долго смотрим на небо, в котором плывут журавли. С ними в наши сердца тихо входит родина… Слабое дыхание покинутой нами, далекой сейчас России колышет уставшие от разлук души, ласково перебирает мягким ветром короткие волосы стриженых голов. Слышите?..

Мне кажется порою, что солдаты,

С кровавых не пришедшие полей,

Не в землю нашу полегли когда-то,

А превратились в белых журавлей.

Они до сей поры с времен тех давних

Летят и подают нам голоса.

Не потому ль, так часто и печально,

Мы замолкаем, глядя в небеса…

Бессмертная песня Расула Гамзатова об отгремевшей, далекой войне, тянется вслед за журавлиным клином через подожженную междуусобицами землю.

В отделе нет воды и света. В кромешной темноте русские и чеченцы собираются в ночные секреты и патрули. Негромко бряцает оружие. Остающиеся здесь молча наблюдают за сборами, иногда одалживая свои патроны и гранаты уходящим. Отдел ощетинивается по периметру района горсткам своих сотрудников, группами по два-три человека, посылаемых зачастую на глухие, недоступные участки с плохой связью, иногда без нее, без дополнительного запаса боекомплекта, без какой-либо необходимой силовой поддержки. В сущности, как правильно сказал Плюс, на убой. Никто из нас не боится. Но видя такое наплевательское отношение, никто и не собирается рвать на себе тельняшку. Никому ничего не надо. Часто все эти патрули и секреты сразу же по выходу из отдела просто расходятся по домам.

В Урус-Мартановский отдел милиции сдался боевик. Как он сам пояснил, к этому поступку его толкнули события в Беслане.

Вчера после нашего ухода с перекрестка Ханкальской — Гудермесской, туда, на помощь своим товарищам, примчалась целая рота кадыровцев из двух десятков машин. Под дулами автоматов и гранатометов они окружили и разоружили дежуривший на перекрестке экипаж БМП. И неизвестно, чем бы все закончилось, не вернись туда на БТРе Перекур, которому долго пришлось объяснять, что же произошло на самом деле. В конечном итоге все окончилось без крови, оружие солдатам вернули, и все разъехались по своим делам.

Меня и гаишника Кетчупа назначают на подвижной КПП. Пройдя короткий инструктаж в комендатуре, мы уже который час душим тоску на вчерашнем перекрестке. Напялив желтую майку и взяв в руки жезл, лениво помахивает проезжающим машинам Кетчуп. Я, истоптав рядом бугры обочин, медленно расточаю запас своего терпения. Солдаты комендатуры — сонные как мухи — липнут мягкими местами к кочкам выносных постов.

Служба всем на зависть!..

Синие просторы неба, чистые и глубокие, лежат над нашими головами. Растопляя своими лучами холодный воздух, выпивая последние цвета природы, через них плетется дымящееся сентябрьское солнце. Светлые ребра накаляющейся дороги вспыхивают и ломаются под ногами. По обе ее стороны разруха. Завязанные в узел, скрюченные дома. Их старые, приходящие в ветхость кости мрачно торчат среди чернеющих сажей развалин.

Вместе с такими же подозрительными, как и он сам, дружками, зачем-то подъезжает вчерашний «потерпевший» милиционер. Невдалеке он копошится у своей машины и к нам не подходит. Изредка озираясь и косясь в нашу сторону, рассказывает что-то товарищам. Покивав и, вероятно, задумав какое черное дело, они ломятся в машину и выжимают педаль газа.

Нашпиговать бы свинцом под завязку этого малого, чтобы в следующий раз не вздумал так шутить. Его неудачный юмор и желание с помощью чужих рук поквитаться с обидчиками вчера чуть не понесло за собой новые трупы на еще не остывшем от их последнего тепла перекрестке.

Мы терпим муки голода. Бросив службу, мы с Кетчупом торопимся на обед в забытое богом кафе. Мой чеченский друг — жмот и пройдоха, — спрятав в карманы свои накопления, грустно сообщает, что, как на беду, сегодня забыл дома деньги… Вздохнув и вывернув для убедительности только один карман, Кетчуп предлагает пообедать за мой счет, клятвенно обещая в следующий раз обязательно меня накормить. Следующего раза не будет, это точно. Но я не жаден, и мы идем обедать за мой счет.

Здание, в котором проходит обеденный час, трудно даже близко назвать кафе. Какой-то не пригодившийся футбольный зал, в середине которого, сбитые в тощую стайку, стоят дешевые жестяные столики, а в углу находится сама харчевня со своими хозяевами — тремя толстыми чеченками. Кафе прострелено по всему периметру, все стены, потолок и даже пол. Маленькие и большие дыры наспех заделаны подручным материалом: мешковиной, досками, целлофаном, рубероидом, кирпичами… С облупленного серого потолка в мою тарелку падает что-то похожее на известку. Однако брезгливость мне не по карману, а голод не тетка. Я доедаю суп.