Прощай, Атлантида! - Владимир Шибаев

– Какой чучелой?

– Какой. Своей!

– Ладно, – махнул рукой географ. – Отступаюсь по жизни. Плыви сама, не невеста ты мне. Да и найди себе лучше молодого, бодрого и с подвижным языком. Слова подучишь.

– Сподвижника-горнолыжника. Международного корреспондента из сельвы, – радостно брякнула девица и оглянулась на Воробья, который вообще стал изучать свои ноги. – Уже ищу! Дайте я Вас за эту жертву безвредно поцелую, – чмокнула еще больше расстроившегося географа.

– Вы, Арсений Фомич, бледно выглядите, – сообщил, высунувшись из-за спины Клодетты Воробей. – Идите, может, поспите. Проводить Вас?

– Это он на твоем фоне плохо выглядит, – высказалась Клодетта, – а так он мужчина что надо и что не надо, из запряженного железобетона, об трудности не крошится, об начальство себя не дает ноги вытирать.

– А где же барабанщик, с девушкой…Элоизой? – спросил географ.

– Там, – ткнула Клава пальцем. – Плакаты не поделят, ругаются.

– Может, подойду к Вам, идите, – отправил он молодых, с тревогой глядя на толпу.

И правда, в озере голов и море тел наметился нездоровый симптом. В океане увенчивающих тела голов, как в каком-то саргассовом треугольнике или бермудской зоне образовались, вспухли валунчиками, закружились, как взбиваемый скалкой крем, осели на стены окрестных домов или выперлись в переулки недобрыми опухолями отдельные людские сообщества-выросты – одни экзальтированно и слаженно орали "Долой!", другие свистели в пальцы или показывали соседу, как свистеть, в иных и вовсе затеяли толчею, толкотню, матерню, и одерживало верх безрассудство. То есть общая для всех толпа стала распадаться и множиться разнородно настроенными амебами и жгучими медузами, трущими в переполненом фракциями море ядовитыми друг друга бортами.

Начали кричать еще и разное "Бей!", например, "жги", "бери палки и айда", " где эти жирные крысы на нашу голодную голову", "успокойтесь, трудящие" и "хорош давиться!". Поэтому географу показалось очень правильным, когда он вдруг увидел, как к основному микрофону выбрался несколько хромающий рабочий активист Горячев-Холодковский и, как представитель "Рабфронта", начал разумно и страстно сеять среди волнующихся, отметая злобу и тревогу и призывая под своим руководством поставить подписи людей под воззванием в высокие сферы о наболевшем. При этом молчащая позади него дама, чем-то напомнившая географу знакомую зоологичку, время от времени выбегала к рампе и демонстрировала людям полузаполненные автографами длиннющие скатанные в рулоны листы, напоминавшие в основе туалетную использованную смотанную бумагу.

И правда, сильная спокойная речь активиста, а также его прямой призыв "повернуть лицо истории вспять" и пойти маршем к церковному собору, обойти его круглой колонной и получить порцию божественного озарения на удачу, произвели доброе и умиротворяющее действо на разнородные волны и буруны людского моря. Немного подпортил дело лишь один затарахтевший "болгаркой" мужик и крикуны из группы "приднебугских", орущие "не любо!" и "акбар".

Но все испортил другой оратор, тоже вдруг выбросившийся из толпы на берег авансцены, как издыхающая, но сильная еще рыба, и начавшийся биться и кувыркаться там. И за этим тоже вился шнур, увенчанный микрофоном, схваченным побелевшими пальцами Гафонова. Чертова техника, руководимая заведующим электрификацией, дала здесь официальный сбой, потому что в трансляцию оба крикуна попали одновременно, и голоса их смешались и долетали до людей из лающих динамиков то в унисон, то в перекрест. Трудно вообразить, что такое попало в людские уши:

– " мор держимордам…прочь рабочая подсознательность…оплюем оплоты опоссумов…даешь закалку трудовой выдержки…бей котов, спасай шкуру и носи ее… примем по одной заботе – дай сам оплоту работе…".

Страшно географу было видеть, как волнуются и мнут словом друг друга отчаянные ораторы и как вертится и дергается тело измученной толпы. И тут случилось еще ужасное. Корячясь и раскачиваясь, балансируя руками и подергивая ногами, на аренку выбрался пьяненький человечек. Коряво побултыхавшись по ней, он остановился и туманным взором попеременно оглядел выступавших. Он был настолько неуместен в этом годами освященном руководством месте, что даже с двух сторон по лесенкам двинулись к нему, отделившись от ответственной группы, строго одетые мужчины, мягко и жестко движущиеся, чтобы не обозначать областной скандал, Артур Нолик и Альберт Колин. Местный хулиган Хорьков зорько, как мог, оглядел крадущихся по его душу охотников и вдруг, прыжком одичалого бешеного кота, скакнул и прильнул к груди рабочего активиста.

Горячев закрыл, кажется, на все это глаза и обнял непроизвольно припавшего к нему "блудного сына". А, когда хулиган отринулся прочь, то в руках его блеснула, оттолкнувшись от веселого майского солнца, окровавленная железка ножа.

– Убили! – ахнули ближние люди. Горячев отнял руку от живота, высоко поднял ее, облитую красным и рухнул на микрофон лицом вниз. Тут же хулиган Хорьков по инерции бросился и ко второму застывшему в ужасе оратору, хотя это явно им не планировалось, то есть он вошел в раж. Гафонов сжался и побледнел. И каким-то чудом метнувшийся наперерез хулигану молодой милицейский лейтенант, возможно, Зыриков или другой, отбил налетчика, еле успев выставить руку и приняв на нее удар страшного стремительного лезвия.

– Убили, ироды! Рабочего зарезали, толстосумы! – донеслось из толпы.

Артур и Альберт стремглав бросились к преступному элементу, но не таков был многолетний хулиган, чтобы отдаться сразу. Он, нечленораздельно и непечатно воспроизведя польские слова, метнулся к запеленатому монументу и ловко, как будто родился там, полез по канатам и веревкам вверх. Но преследователи и здесь не дали ему покою, а полезли, спортивно и привычно изгибаясь, на бронзовую укрытую гору за ним. Хорьков вдруг заорал непонятное, но далеко услышанное:

– Покаж! Покаж!..Покаж! – и стал ножом кромсать веревки.

Он был у самой головы, и голова у него окончательно запуталась и поплыла. И, конечно же, наготове оказался мальчик. Тот самый совершенно случайный дурак, просто мелкий охальник и школьный тугодум, какой-нибудь Балабейко или другой, и запустил издали в монумент небольшой камешек. Как учить арифметику или дробить дроби, его не сыщешь, все где-то курит, плюя в школьные смрадные унитазы, а как камешком баловать – тут как тут. Камень пролетел назначенную траекторию, возле увязанной головы во что-то восстановленного вождя изменил линию полета и на секунду застыл. И ударил Хорькова в голову.

Хулиган от неожиданности выпростался вперед, расставил, как непонятливый распятый разбойник, руки, в одной из которых еще сочился нож, поглядел на первомай глазами оленя и, потеряв равновесие, полетел вниз. А ножик, компасом вращаясь, подлетел по полу и остановился возле глаз Гафонова, призывно дрожа. Дощатый, сбитый, как верхняя гробовая доска, настил встретил хулигана хрустом.

– Убили! Мужика загнали! Затравили! Скинули! – разнеслось по концам толпы.

А географ стремглав бросился за монумент, где начинались ковровые дорожки к храму и несуетные служащие по божественной епархии убирали путь бумажными красными гвоздиками. Когда Арсений подбежал к монументу, туда, на задки, уже отволокли страшно хрипящего Хорькова, а вдали, с другой стороны торжища, завыла медицинская карета. Хорьков лежал на асфальте, из его губ сочилась розовая пена, а рядом на коленях стоял тихо скулящий пацаненок Кабан и умолял отца, протягивая к нему синие от холода руки: