Пойте им тихо - Владимир Маканин

Она поднялась на чердак, стояла сзади меня, за моей спиной — смотрела и молчала.

И я молчал.

Она, недвижимая, только моргала. Я сообразил, что в этом страшном и лопнувшем плаще стою перед ней идиотом, — на всякий случай я улыбнулся. Она улыбнулась в ответ очень робко.

— Вот, — сказал я и пожал плечами. — Чудной плащ. Да?

Я его снял. Сложил. Упрятал его под целлофан, на место. И все время вроде как посмеивался — чудной, дескать, у вас плащишко оказался, верно?..

— Раскладушка, — прошелестел голос хозяйки.

— А?

Полотно раскладушки почти напрочь было отделено от каркаса, — надо думать, я занимался этими пружинками не меньше получаса.

— Раскладушка, — повторила хозяйка, — я ведь для вас ее приготовила. Спать-то на чем будете?

— Внизу есть койки, — тупо сказал я, будто это меня оправдывало.

— Койки — жене вашей, детям. И еще ведь брат ваш с семьей…

Она не стала договаривать. Повернулась и, неспешная, спустилась вниз. Ушла.

А я остался.

Ничего больше не помню; как будто бы меня там и не было — остаток дня не помню, и лета совсем не помню. Внизу как раз загудела машина, грузовая, она въехала, втиснулась во двор, родные мне люди повыскакивали из нее, как выскакивают пожарники, — начались шум и крик, и разгрузка, и внос привезенных вещей и тюков, все забегали, и я забегал, — и меня больше не было.

Брат сбежал от меня на Курском вокзале. Курский был в то время обычным вокзалом, а не этой нынешней модернягой из бетона и цветного кафеля. Народу в зале была тьма. И был некоторый уют жилого места. Середину зала заполняли скамьи. Люди сидели на них впритирку друг к другу. Спали, зевали, ели, придерживали чемоданы и косились на цыган. А цыгане, в сущности, ехали так же, как и все.

Билетные кассы тянулись по обе стороны. И мы с братом не знали, где наша касса, — обходить ли скамьи и весь сидящий люд справа, или слева.

Мы подумали об этом одновременно. И брат сказал:

— Ты с этой стороны, а я — с той.

— Если касса окажется с твоей стороны, времени не теряй. Сразу же займи очередь. Понял?

Голос мой был суров. Я должен был посадить его в поезд и отправить.

— Ага, — сказал брат, — конечно, понял.

Мы разошлись. Касса оказалась на его стороне, но его самого там не оказалось. Он так и не появился, исчез. Некоторое время я ждал его и все думал, что он пробивается сквозь толпу. А перед этим я дал ему двадцать пять рублей денег.

Двадцать пять рублей были ему на билет до дому и на еду. На сутки в дороге. И теперь, когда он сбежал, я прикидывал, сколько же суток он продержится на эти деньги. Я решил, что от силы три дня. Ну хорошо — пять. А затем вернется ко мне — некуда ему деться.

Дома жена сказала, что я идиот.

— Ты не должен был оставлять его ни на минуту.

И еще сказала:

— Ты не должен был давать ему таких денег в руки.

Я молчал.

— Ты должен был сам купить ему билет.

* * *

Могло случиться, что он сегодня же раскается. И вернется ночевать. Но он не вернулся.

И тогда я поехал в общежитие института, в который он поступал. Точнее сказать, в который он поступал и провалился. Недобрал два балла. Зато познакомился с миловидной девушкой, которая поступила. Шикарная девчонка, как сказал он. Она набрала баллов как раз. Даже, кажется, больше, чем нужно.

Звали ее Викой. Для меня, как и для многих, это было вычурное имя. Хотя в общем-то она была девчонка как девчонка.

— Ну и где мой брат? — сказал я, входя к ней в комнату и не здороваясь.

— Не знаю.

— То есть знаешь, но не скажешь?

— Не знаю.

У нее были небесно-голубые и насквозь лживые глаза.

— Ну а то, что он сбежал от меня на вокзале, ты знаешь?

Я заглянул в стенной шкаф. Брата там не было. Однажды меж двумя экзаменами, когда ему надо было усиленно заниматься, мне удалось найти его именно в этом шкафу. Тогда он стоял, вытянувшись в струнку и чуточку наклонив голову.

— Значит, знаешь, но не скажешь?

— Не знаю.

Ни против самой Вики, ни против ее голубых глаз я ничего не имел. Тут было другое — простое и житейское.

Тут было вот что. Она поступила, а он не поступил. И он, стало быть, должен был уехать из Москвы в родной город. Туда, где жила мать. Туда, где он был прописан. Он должен был уехать и там начать работать. Или хоть что-то делать. Не болтаться же ему целый год до следующих экзаменов.

А он не уезжал. Ночевал у нее в общежитии. Бил баклуши и говорил, что у него любовь.

Я с ним занимался по всем предметам. И был ему стражем. Когда он сдавал экзамены, он все время жил у меня. И теперь я должен был сделать последнее — отправить его домой.

* * *

То есть предполагалось, что я моему младшему брату в этот период и мать, и отец. Даже больше. И мать, и отец, и совесть, и ум, и все, что угодно. И сторож, и страж.

И он первый же эту игру принял. Он мог не согласиться. Он мог, скажем, упорствовать. А он согласился.

Он согласился в тот же день, как приехал, — я это видел по его глазам. Он сошел с поезда уже охраняемым. И тогда я тут же и невольно стал стражем. Щелк! В мире добавилась еще одна связанная пара.

Так и было. На платформе галдели носильщики. Брат, приехавший в Москву сдавать экзамены, выходил из вагона, глядел на меня, на встречающего брата, — и с каждой его ступенькой вниз я все больше делался стражем. И я вовсе не хотел этого. Не моя роль.

И вот — время подвести итоги. Парень в вуз не поступил. Это раз. От меня убежал, это во-вторых. И теперь болтается где-то в огромном городе со своей Викой. Или, может, один. И деньги я дал ему своей рукой.

От всего этого на душе у меня было гадостно. Вот тебе за чужую роль. Так тебе и надо. Я ходил по комнате взад-вперед и вспоминал: сколько людей за мою жизнь сторожило меня? Воспоминания были разные — и приятные, и неприятные тоже. Получалось человек сорок, если начать с детского сада.

И тогда я решил, что сторожем своему родному брату я отныне не буду.

— И искать его не будешь? — спросила жена.

И добавила:

— Он ведь один где-то шляется. А город большой. Все может случиться.

Я поколебался, но сказал твердо:

— Искать не буду.

— А что будешь делать?

— Ничего. Считать дни.

* * *