Александр III и его время - Евгений Толмачев

Ранее, в 1866-1880 гг., совмещая посты обер-прокурора Синода и министра народного просвещения, он проявил себя в качестве ортодоксального консерватора и закоснелого обскуранта.

С особой настойчивостью Д. А. Толстой начал проводить в жизнь реакционную программу, определённую и провозглашённую Победоносцевым и Катковым.

Давно известная всем дура — Неугомонная цензура кой-как питает нашу плоть — Благослови её Господь!

Ф. И. Тютчев

Не секрет, что цензура и свобода печати при Александре III вошли в острое противоборство. Молодой император, находясь под влиянием К. П. Победоносцева, полностью разделял его взгляды на то, что Россия не готова к демократии, конституции, свободе слова и печати. Полновластный правитель государства, так же, как и его предшественники, не желал, чтобы «неуместная гласность шла наперекор» и мешала его планам и делам, и, конечно, стремился к безукоризненному послушанию печати.

Как мы знаем, уже 8 марта 1881 г. на заседании Совета министров С. Г. Строганов, П. А. Валуев и К. П. Победоносцев призвали к ограничению свободы журналистики. «Злоупотребления печатным словом, — говорил Валуев, — могут иметь гибельные последствия для государства». Обер-прокурор Синода назвал журналистику «самой ужасной говорильней, которая во все концы необъятной русской земли разносит хулу и порицание на власть… разжигает страсти, побуждает к самым вопиющим беззакониям» (381, 1925, т. 1 (8), с. 141-142). Подобное мнение о журналистике было широко распространено не только в консервативных кругах. Даже любимый ученик Т. Н. Грановского, известный профессор Московского университета Б. Н. Чичерин в записке «Задачи нового царствования» трактовал свободу печати как предрассудок: «Свобода печати, главным образом, периодической, которая одна имеет политическое значение, необходима там, где есть политическая жизнь: без последней она превращается в пустую болтовню, которая умственно развращает общество… В России периодическая печать в огромном большинстве своих представителей явилась элементом разлагающим; она принесла русскому обществу не свет, а тьму» (217, с. 56—57). Неслучайно Александр III видел в оппозиционной журналистике источник неких зловредных сил. 21 апреля 1881 г., в день правительственного совещания в Гатчине, Александр III писал Победоносцеву: «Странно слушать умных людей, которые могут серьёзно говорить о представительном начале в России, точно заученные фразы, вычитанные ими из нашей паршивой журналистики и бюрократического либерализма» (217, с. 80). Полностью разделяя взгляды царя, Победоносцев через два дня в той же тональности отвечал ему: «Главная причина, — я убеждён в том, — газеты и журналы наши, и не могу надивиться слепоте и равнодушию тех государственных людей, которые не хотят признать этого и не решаются на меры к ограничению печати. Я был всегда того мнения, что с этого следует начать, но никто не хочет согласиться со мной» (211, т. 1, с. 324).

Протащив на пост министра внутренних дел Н. П. Игнатьева, Победоносцев непрестанно воздействует на него. «… Невозможно ничему положить доброго начала, — пишет «русский папа» ему 21 мая, — покуда не будут обузданы газеты (367, 1924, кн. 27—28, с. 54). Перед отъездом Игнатьева в июне 1881 г. вместе с императором в Москву, Победоносцев настойчиво рекомендует ему не допускать к Александру III представителей прессы. «Сделайте милость, — наставляет он, — не пускайте к нему там журналистов, кроме Каткова. Он один достойный уважения и преданный разумный человек. Все остальные — сволочи или полоумные» (там же, с. 57). Узнав о запрещении на полгода либеральной газеты «Голос», Константин Петрович 26 июля радостно пишет Игнатьеву: «… Наконец я вижу, что остановили «Голос». Обнимаю Вас сердечно, гр. Николай Павлович, только ради бога не спускайте…» (там же). «Тайного властителя России» до глубины души возмущало открытие новых газет. Например, по поводу предполагаемого издания А. С. Сувориным «Русского дела» он раздражённо вопрошает 14 февраля 1882 г. у Игнатьева: «Или мало ещё лжи и разврата распространяется у нас существующими журналами и газетами? К чему, как не к усилению этого зла, может послужить открытие новых?.. Между тем беспрестанно читаем о разрешении новых газет» (там же, с. 71).

Под влиянием этих мнений о прессе Н. П. Игнатьев весной 1882 г. разработал проект нового закона о печати. Проект стал основой «Временных правил о печати», представленных в августе 1882 г. в Комитет министров уже новым министром внутренних дел Д. А. Толстым. 27 августа того же года Александр III утвердил этот документ (220, т. II. 1072). «Временные правила», действовавшие, однако, четверть века, внесли существенные изменения в цензурный режим страны. По ним было образовано Совещание четырёх министров: внутренних дел, народного просвещения, юстиции и обер-прокурора Синода, а также руководителя ведомства, возбудившего рассматриваемый вопрос. Совещанию были переданы дела, изъятые из компетенции Сената об окончательном запрещении периодических изданий или их приостановке.

Газеты и журналы, выходившие без предварительной цензуры, обязывались сообщать по требованию Министерства внутренних дел фамилии авторов публикаций, помещённых под псевдонимами. Приостановление того или иного издания осуществлялось административным путём, без всякого вмешательства судебных инстанций. В связи с этим публицист и юрист К. К. Арсеньев писал в «Вестнике Европы», что «Временные правила» «останавливают мысль в самом её зародыше, искажают, обрезывают или совершенно подавляют её выражение, понижают общий уровень печати… усиливают влияние мнений, процветающих во мраке, опирающихся на молчание» (368, 1882, кн. 10, с. 792). На первых порах, как справедливо замечает исследователь В. Л. Степанов, Толстой был настроен применять «Временные правила» очень осторожно, опасаясь излишнего возбуждения общества, которому, как он считал, нужно дать время успокоиться после разгула террора и «конституционных» инициатив Лорис-Меликова и Игнатьева. В письме к Победоносцеву граф пишет: «Затруднение состоит в том, что почти вся наша пресса отвратительна, многие газеты желательно было бы прекратить, но не благоразумнее ли действовать потише, постепенно» (215, т. 1; полутом 1, с. 265). О Дмитрии Андреевиче стали распространяться невероятные слухи, что подобным поведением он хочет загладить своё «реакционное» прошлое. «Толстой облёкся в овечью шкурку и припрятал свой лисий хвост и волчий зуб, — язвил внимательный наблюдатель, критик и историк литературы П. В. Анненков в письме редактору «Вестника Европы» М. М. Стасюлевичу, — посмотрим долго ли он будет разгуливать в этом наряде (292, т. 4, СПб, с. 234). Линия поведения министра навлекла на него «критические стрелы» со стороны его приверженцев. Адъютант великого князя Константина Николаевича генерал А. А. Киреев отметил в своём дневнике: «Феоктистов говорит, что Толстой очень мягок…, но ведь взяли-то его именно за то, что он зол и резок, за его дурные стороны, а не за хорошие, которые он вдруг выказывает» (46а, карт. 10, л. 152). Из Москвы за пассивность на Толстого начал роптать его адепт Катков. Толстой быстро «пробудился» и вскоре последовали ограничительные указания и циркуляры. С 1 января 1883 г. с подачи Победоносцева на должность начальника Главного управления по делам печати вместо «благодушного и достаточно либерального для такого поста» князя Вяземского назначается 54-летний Е. М. Феоктистов. Последний был известен как одарённый профессиональный журналист, человек тонкого ума, имеющий трезвые суждения о правительственном режиме и его носителях. Окончив в 1851 г. юридический факультет Московского университета, Феоктистов сотрудничал в «Современнике» и «Московских ведомостях». В 1871-1882 гг. редактировал «Журнал Министерства народного просвещения». Небезынтересно знать, что в начале 1860-х гг., состоя членом комиссии по выработке законов о печати, Феоктистов решительно высказывался против предоставления администрации прав налагать взыскания на печать. Но по мере продвижения по служебной лестнице он помаленьку, потихоньку меняет свою окраску. И к тому времени, когда он стал во главе цензуры, в нём произошла удивительная метаморфоза, от увлечений молодости не осталось и следа. Неслучайно время его управления цензурной политикой с 1883 по 1896 г. относится к числу довольно тяжёлых периодов в истории русского слова. Являясь правой рукой министра внутренних дел Д. А. Толстого по надзору за печатью, Евгений Михайлович вёл своё дело под неослабевающим идейным руководством К. П. Победоносцева и под ощутимым влиянием М. Н. Каткова. «Печать, — отмечает Феоктистов, — великое благо, но оно может служить и источником великого зла, особенно у нас» (327, с. 239). Видимо, исходя из этого и понимая положение Победоносцева в государстве, Феоктистов поддерживает самые тесные отношения с ним, просит указаний, сообщает о своих решениях по «обузданию» печати и нередко предоставляет проекты постановлений по тому или иному изданию с обещанием, что «всякое указание будет принято с величайшей благодарностью». В свою очередь, как заметил историк А. Е. Пресняков, «Победоносцев и не скупился на «указания», директивы и упрёки за послабления и недосмотры в деле цензурного наблюдения за печатью» (там же, с. XIII). «Этот бледный, физически истощённый, крайне болезненный фанатик, враг всякого движения вперёд, — помечает в своих записках о Победоносцеве журналист и историк М. И. Семевский, — начинает каждый свой день чтением массы ныне крайне бледных русских газет. Ему мерещатся разные призраки в статьях этих газет, и он шлёт свои вопли, отмечая многие из статей, министру внутренних дел» (129, с. 266). Сам Феоктистов пишет, что он всегда изумлялся, как у Победоносцева «хватало времени читать не только распространённые, но и самые ничтожные газеты, следить в них не только за передовыми статьями или корреспонденциями, но даже (говорю без преувеличения) за объявлениями, подмечать такие мелочи, которые не заслуживали бы ни малейшего внимания. Беспрерывно я получал от него указания на распущенность нашей прессы, жалобы, что не принимается против неё достаточно энергичных мер» (327, с. 221—222). Помимо Победоносцева на Феоктистова серьёзное влияние оказывал и Катков, с которым его связывали многолетние личные отношения. По выражению М. Е. Салтыкова-Щедрина Феотистов был «холопом Каткова». Он регулярно информировал Михаила Никифоровича о правительственных делах и проектах постановлений, был исправным посредником между ним и бюрократическим олимпом. В то же время нельзя приуменьшать роль и самого Феоктистова, который являлся последовательным и инициативным защитником интересов правящих кругов российского самодержавия и ощущал постоянную поддержку со стороны своего шефа. «Лично я, — признавался энергичный руководитель цензуры, — не могу жаловаться на графа Толстого. Он предоставлял мне полную свободу, одобряя все меры, которые я считал необходимыми, во всём соглашался со мною; он был, видимо, доволен, что нашёлся человек, который поставил себе задачей действовать твёрдо и последовательно» (327, с. 241).