Радости Рая - Анатолий Ким

— Буду защищать свои лотосы. Буду стрелять из двустволки по фазанам.

— Так не уследите же, Александр Захарович. Вы же прозорливец, и вы знаете — летом они срывают цветы, а дарят их своим подругам в конце зимы. Где же вам поспеть за ними с вашей-то двустволкой.

— Я поставлю силки над каждым цветком, петлю из лески. Я накрою весь пруд, если понадобится, рыболовными сетями. Фазанчики в них и запутаются! Печенные на огне фазаны очень даже вкусны!

— Постыдились бы, Александр Захарович! Вы создали «Затерянный рай» для чего? Чтобы фазанчиков бить и кушать? — опять вмешался я. — К тому же полеты их из весны в осень, из века в век совершенно неудержимы, ведь птицы летают туда и сюда, как им хочется, — сколько бы их ни ловили в силки и ни стреляли из дробовиков.

— Да пусть себе летают вечно и толстеют, я не возражаю, но не надо срывать мои лотосы и дарить своим фазанкам, ибо нет ничего на земле более красивого, чем белые лотосы.

— Я не прекословлю вам, Александр Захарович. Да, лотосы — райские цветы. Но петухи-фазаны тоже так считают, потому и несут в своих клювах египетские лотосы фазанкам. И для этого как сумасшедшие бегут по февральскому снегу, разбегаются и с диким криком, с пушечным треском взлетают в воздух и переносятся в Египет или в Артемовский район под Владивостоком, в июльский «Затерянный рай» глухой ночью. И своими загнутыми длинными клювами срезают цветы, чтобы отнести их назад в февраль горной долины среди гор Алатау.

— Откуда вы все это знаете, Аким?

— Мне рассказывал об этом Длинный, Толстый, Тяжелый фазан по имени Ипполит. Его предка Лазаря в каменном веке убил камень Митрашка, ловко брошенный моей правой рукою Махеем, которою я орудовал в том веке с исключительным мастерством и могуществом. Но Митрашка-камень не до конца убил Лазаря, который в момент контакта с ним быстро отклонил голову назад, по направлению удара, чем значительно смягчил его.

— Ну и что же было дальше?

— Мои соплеменники ощипали фазана и съели. Но когда они ощипали Лазаря, женщины выдрали из его хвоста длинные перья, чтобы украсить свои глупые головы. И тут, оголенный от шеи до пупка, но еще не потрошенный фазан очнулся, ибо оказался не до конца убит, — и заплакал горькими слезами. С тех пор и пошло, наверное, выражение «петь Лазаря» — это когда плачут самыми горькими слезами, глядя на свою предсмертную синюшную наготу.

— Сомневаюсь в том, Аким. Выражение это родилось гораздо позднее, полагаю, что в эпоху раннего христианства, — возразил Бреханов. — Наверное, когда воскрешенный Иисусом Лазарь вышел из пещеры, весь обмотанный гробовыми бинтами, он и запел на радостях во весь голос!

— Хе-хе! Вы наивный, Александр Захарович, словно ребенок! Как добрый, большой ребенок! Ведь фазан Лазарь Длинный, Толстый, Тяжелый отстоит гораздо дальше от нас, чем Лазарь Иисусов, брат Марфы и Марии Магдалины! На миллион лет расстояния дальше.

Ощипанный фазан Лазарь впервые пролил слезы абсолютной безнадежности, от них и пошли среди краснобровых фазанов плачущие петухи, издающие душераздирающие скрежещущие отчаянные вопли, прежде чем взмахнуть крылами при взлете. Эти толстые, тяжелые, длиннохвостые петухи в унынии своем полагали, что они уже никогда не смогут взлететь, ибо перья у них выдернуты, а весь пух выщипан. И оголенный петух видит весь безнадежный, полный и окончательный крах своего дородного тела, наетого с таким усердным трудом и вызывающего самый бурный аппетит у тех, кто собирался запечь его на горящих угольях костра из ветвей реликтовой канарской сосны, длина иглы которой достигала гигантских размеров в тридцать сантиметров.

Вот один из них, самый ближайший к нам, по имени Ипполит. Сидел фазан под кустом джиды на февральском снегу и, насупив широкую кроваво-красную бровь, смотрел на вертевшую из стороны в сторону хвостом заурядную курочку. Она знала, что за нею следят тяжелым, слепнувшим от угнетающей похоти взглядом, исполненным чудовищного тестостерона. Полураскрыв клюв, так что стал виден острый кончик малинового, как у ехидны, угрожающего языка, фазан Ипполит смотрел на фазанку, которую ему скорее хотелось затоптать своими тяжелыми трехпалыми когтистыми лапами, особенно не гоняясь за нею. Не догонять и обгонять, загораживать ей путь, смотреть глаза в глаза, покачивать головой вверх-вниз, — ухаживать за ней. А еще при этом обещать слетать в Египет или в какое другое место, прямо в лоно цветущего лета, и принести ей в клюве цветок белого лотоса.

Ипполита накопленный запас тестостерона угнетал и побуждал одновременно к главному жизненному действию, и он, встряхивая головой, думал с недоумением: неужели вон та, что пересекает открытую полянку, виляя хвостом, близка мне по духу настолько, что мы стали с нею почти одно целое? Или нет в этом кустарниковом мире ничего подобного, и каждый бегал по снегу всегда один, сам по себе, и никто не нужен был другому для того, чтобы вместе дружно клевать мерзлые ягоды дикой джиды? Отрывисто и резко зацокав, фазан Ипполит двинулся вслед за самочкой по белому снегу, исходя от своего уютного февральского желудочного одиночества, набитого ягодами джиды, в суету грандиозного мира биологического размножения, в котором фазаньему петуху надо было принять посильное участие.

Мильон его Лазарчиков, посланцев от первофазана Лазаря, за две секунды покрыли расстояние, примерно равное двум миллионам земных лет, и впендюрились в яйцевод невзрачной фазанки, а там один из них, самый шустрый Лазарчик, успел вскочить первым во врата яйцеклетки и захлопнуть за собой воротца. Точно таким же образом оплодотворив с дюжину яйцеклеток, одну за другой, Толстый, Длинный, Тяжелый фазаний петух Ипполит вполне обеспечил кладку одной невзрачной фазанки, настолько заурядной, что у нее даже имени не было. А ведь таких у петуха было также еще с дюжину в кустах барбариса, под купою джиды и деревцем дикого кизила, и каждую Ипполиту надо было потоптать не менее двадцати раз, чтобы дело прошло успешно.

И лунными ночами, когда наступала пора лететь в Египет за белыми лотосами, утомленный фазан-жених сидел, затаясь, под лапами густой ели и кромешно, глухо тосковал о поре своей юности, когда он, молодой пригожий петушок, еще ни разу не летал в Хургаду или в Артем за египетским лотосом, и тестостерона у него в подбрюшье было накоплено столь мало, что его хватало лишь на то, чтобы по-петушиному мог прокугекать — «ку-ге-е!» — срывающимся голосом пару раз да нерешительно процокать три раза — «ццак-ццак-ццак!» — с интервалами в полсекунды. Он тогда еще только мечтал о том, что сорвет чудесный белый или лазоревый цветок и поднесет нежной, мягонькой самочке из клюва в клюв. И никогда не предполагал, что будет когда-нибудь люто ненавидеть лотосы и пожелает, чтобы подохли, засохли, развеялись в пыль все до одного лотоса на свете.

— Но почему? — вскричал журналист Бреханов. — Как могут быть так поруганы символы чистой любви и красоты? Зачем же фазану ненавидеть священные лотосы, Аким?

— А вы сами спросите у него. Я-то считаю, так же, как и вы, что ничего на свете нет прекраснее, чем цветок лотоса.

— Александр Захарович, а вы-то что скажете? Вы же создали «Затерянный рай» среди кладбища ржавых машин, да как же вы можете терпеть, когда так примитивно ненавидит и проклинает сакральный лотос какой-то Толстый, Длинный фазан?