Золотые ласточки Картье - Екатерина Лесина

Обещала… и словами, и взглядом. Она должна была принадлежать лишь ему, но вместо этого… давай останемся друзьями. Шутка?

О нет, она это сказала всерьез, разом перечеркнув все время, принадлежавшее им двоим. Много ли его было? Несколько взглядов, в которых он прочел обещание. Прикосновения. Поцелуй в щеку, словно бы случайное касание губами губ, запах ее волос, и голос, такой тягучий печальный голос.

– Я не собирался ее убивать, – Артем говорил, глядя на золотую ласточку. – Я никогда не причинил бы ей вреда… она сама виновата… сначала она привязала меня к себе… С самого первого дня… еще с поступления… Мы тогда встретились, и она предложила прогуляться. Я согласился. Мы гуляли долго, да… мне было с ней спокойно, как будто Мила вернулась. Потом еще встречались… Она сказала, что у нее никогда не было друзей.

Васька молчит.

Что он значил для Анны? Ничего. Потенциальный… муж?

– Потом появились вы… ты вот, Стас, Пашка… Никуша со своими понтами… Марго… они Анну не любили, только ей было плевать. Нам было плевать. Я был ее единственным другом. Я знал обо всех планах… хочешь услышать, что она о тебе думала?

– Нет.

– Правильно. Вы все для нее… игрушки… Оказалось, что и я тоже… я в какой-то момент запутался, потерялся… раньше следовало бы прояснить… я вдруг понял, что люблю ее. Не как друга, а… я хотел с ней жизнь прожить.

– Только Анне это было без надобности.

– Точно. Без надобности. Я предложил ей… а она ответила, что… я только друг и ничего больше. И как друг должен ей помочь.

– С чем?

– С кем, – поправил Артем. – Со Стасом. Она собиралась тебя кинуть, нашла мишень поудобней. Знаешь, при всей моей к Анне любви я должен признать, что она была эгоистичной стервой. И ты радоваться должен, что я тебя от нее избавил.

– Порадуюсь. Потом.

Артем кивнул, давая понять, что верит… почти.

– Нет, ну стерва же! – Он сам удивлялся тому, что, несмотря на всю стервозность Анны, не способен был избавиться от нее. – Тебя кинула, меня кинула… Стаса бы тоже кинула… И любовник уже имелся. Ты знал?

– Знал.

– Вот! И все-то ей должны были… Это из-за ласточки, понимаешь? Ты ласточку забрал, и все закончилось… я увидел, какая она на самом деле.

– И захотел убить.

– Наказать. Я сказал, что у Никуши затевается встреча… междусобойчик… и Стас там будет… и если Аньке так уж охота, то могу взять ее с собой. И что есть кое-какое средство… Стасик выпьет, у него крышу и сорвет… переспит, а дальше уж…

– Поверила.

– Поверила и согласилась. А на хате пусто… если бы кто-то был, я бы не стал… А может, она мне чего плеснула? Начала твердить, что я не так все понял, что я лишь друг… а у меня крышу сорвало. Со всеми трахаться готова, а со мной, значит, только дружить…

– Убил.

– Убил, – согласился Артем, чувствуя, как отпускает. – Она же потаскуха, грешница. Таких раньше камнями забивали… и правильно делали… за грехи свои человек должен отвечать! Нести покаяние!

Наденька пила чай с малиновым вареньем.

Яшка сидел. Смотрел, подперев щеку горстью. Улыбался.

Постарел… В черных волосах седина серебрится, морщины смуглую кожу прорезали. А улыбка прежняя, белоснежная, счастливая…

– Какая же ты красивая, Надюха…

– Я?

Это не ложь, но… или почти ложь. В любом случае ей хочется верить. И в его глазах она и вправду становится моложе.

– Ты…

Смех его тихий. И руки горячие, которые сжимают Наденькины озябшие пальцы, прижимают к щекам шершавым.

– Если бы ты знала…

– Знала что?

– Как я тебя люблю…

Знает. Наверное. А если не знает, то догадывается, и все равно готова слушать его. Краснеть, бледнеть, дрожать и не думать, что она, Наденька, постарела, подурнела и вовсе-то никогда хороша не была.

– Я боялась, что ты… что с тобой…

Черная кожанка пахнет дымом и табаком. И Наденька, уткнувшись носом в нее, рассказывает обо всем. О возвращении, о жизни своей, о дочери, которая тут же, но держится в стороне, дичится пока чужака. Наденька говорит о сестрице и отце, революции, Петюне, Катерине, которая обманула…

– Не переживай, – Яшка целует ее в лоб, и губы его холодны. – Все наладится. Вот увидишь… все обязательно будет хорошо…

Петюню увели. Наденька не спрашивала, что с ним станет, потому как не хотела знать. Ей не верилось, что Петюня собирался убить ее. И Оленьку. И девочек, наверное, тоже. Хотя… чем ему могли помешать девочки? Но убил бы.

– Теперь я с тобой…

– Как ты?

– Обыкновенно. Вовремя выбрал нужную сторону… повоевать пришлось, конечно, но ничего, зато я теперь не просто так, а герой… и при чинах… чины-то пустое… главное, что ты… ох, Надюшка, как я за тебя волновался… все боялся опоздать… И почти опоздал.

– Успел.

– Успел, – он коснулся сухими губами виска. – Успел, видит Бог… успел…

Почти успел. Оленька прикрыла дверь, не способная видеть сестру такой… счастливой? И красивой. Иной.

Она прошлась по комнате, присела за стол, который так и остался, как осталось красное вино в бокале, шоколад и сыр. Шоколад был безвкусен, но Оленька этому не удивилась.

Петюня умрет. Так сказала некрасивая чернявая девка со смутно знакомым лицом. Где-то ее Оленька видела. Где? Не важно, главное, Петюня ее узнал и испугался. А она осклабилась гнилыми зубами, бросила:

– Что, не чаял свидеться, паскуда?

И увела. Навсегда.

Любила ли его Оленька? Казалось, да, но почему тогда мысль о его смерти не вызывает в ее душе ничего? Или просто души этой не стало.

Оленька подняла стакан и понюхала вино. Пахнет обыкновенно. И глупость неимоверная – травиться. Папенька бы не одобрил. Папеньке хорошо, он умер, а Оленьке жить придется. В этакой вот комнатушке, среди людей, которые вызывают у нее лишь глухое отвращение.

И не жить – выживать. Кем? Купеческой дочерью, которая ни в чем отказа не знала? Нет… приживалкой при сестрице, при любовнике ее. В прежние-то времена Оленька еще бы посмотрела, с кем бы этот любовник остался, а теперь… И взглядом-то не удостоил.

Наденька… Надюша… все ей… всегда ей…

Оленька всхлипнула и пригубила вино. Сладкое какое…

– Мама, что ты делаешь? – Дочь позволила себя обнять, но отстранилась, когда Оленька попыталась расцеловать ее.