Первая мировая в 211 эпизодах - Петер Энглунд

Несмотря на затишье (или, может, как раз поэтому), он занервничал. Схватил трубку полевого телефона и позвонил на командный пункт. Спросил, который час. Ему ответили: 23.55.

Ровно через пять минут началось. С немецкой пунктуальностью.

Собственно говоря, затишье вовсе не было иллюзией. Он с остатками гвардейской дивизии находился на реке Стоход, где линия фронта оставалась неизменной после успешного летнего наступления русской армии, названного по имени человека, который спланировал прорыв и руководил им, а именно умного и неортодоксального Алексея Брусилова. Наступление началось в первых числах июня и продолжалось — в несколько этапов — на протяжении всего лета. Результаты стали ошеломляющими. Русские войска не только отвоевали территории невиданного с 1914 года размера (некоторые соединения вновь стояли в Карпатах и угрожали Венгрии), но и нанесли австро-венгерской армии сокрушительный удар, от которого она все еще не могла оправиться.

Брусилов и его южная группа войск совершили, по правде говоря, невозможное: не имея численного превосходства ни в солдатах, ни в пушках, они осуществили стремительное и успешное наступление на отлично окопавшегося врага[209].

То, что наступления в большинстве своем оборачивались неудачами и на фронтах воцарялось затишье, имело причиной два парадокса. Первый: для победы требовались основательная подготовка и фактор неожиданности. Но одно исключает другое. Если наступающий начинает приготовления, они немедленно становятся известными противнику. И тогда фактор неожиданности сводится к нулю. Если же делать ставку на неожиданность штурма, приходится забыть о подготовке. Второй: для победы необходимы “тяжесть” и “подвижность”. “Тяжесть” — в виде тысяч орудий, тяжелых, даже сверхтяжелых, — нужна для того, чтобы прорвать оборону противника. “Подвижность” требуется для умелого маневрирования, для использования образовавшихся брешей, прежде чем враг успеет среагировать, заткнув их резервами и новыми, в спешке возведенными укреплениями.

Но и в этом случае первое достается ценой второго. Ибо если армия имеет много пушек, гаубиц, минометов и прочего, что требуется для прорыва, она так медлительна, что успевает продвинуться лишь на несколько километров вперед, оставляя на своем пути трупы и воронки от снарядов. Затем подтягиваются резервы противника, и все начинается сначала. Если же армия вместо этого попытается стать более мобильной, сумеет быстро использовать образовавшиеся бреши, у нее не будет доставать той самой тяжелой техники, которая сможет пробить саму брешь. Именно это, а не какая-то тупоголовость генералов, является главной причиной затяжной позиционной войны[210].

Модель Брусилова была гениально проста. Она основывалась, во-первых, на факторе неожиданности, достигавшейся прежде всего тем, что он сумел избежать массового скопления войск и военной техники. Этого, кстати, и не требовалось, потому что он, во-вторых, не рассчитывал на численное превосходство на отдельном участке фронта — как при наступлении Эверта в марте, — а вместо этого атаковал целый ряд пунктов по всей южной линии фронта. А это уже означало, в-третьих, что немецкие и австро-венгерские генералы не знали, куда направлять свои резервы, и, таким образом, нападающая черепаха победила, в виде исключения, обороняющегося зайца[211].

Именно здесь, на реке Стоход, где находится сейчас Лобанов-Ростовский, паровой каток Брусиловского прорыва выпустил весь свой пар и, захлебнувшись, остановился. Причиной тому стало прибытие мощного немецкого подкрепления и, соответственно, русские потери. А также, разумеется, проблемы со снабжением, впрочем, как обычно: нападающий автоматически удаляется от своих железных дорог, тогда как обороняющийся так же автоматически приближается к своим собственным. В районе был предпринят целый ряд наступлений и контрнаступлений. Линия фронта передвигалась то туда, то сюда, но сейчас на реке Стоход спокойно. У обеих сторон истощились силы. На востоке, как и на западе, лето 1916 года ознаменовалось гораздо более серьезным кровопролитием, чем можно было представить.

Для Лобанова-Ростовского последние месяцы выдались спокойными. Вновь обнаружилось, что он не склонен к военной службе: из саперов его перевели в более мирное подразделение, и он возглавил колонну строителей мостов. В его распоряжении оказались восемьдесят человек, шестьдесят лошадей и некоторое число громоздких понтонов. Они всегда шли в арьергарде, вместе с артиллерией. Но даже в этом положении он сумел заметить две вещи. Первое: русская армия стала значительно боеспособнее, особенно здесь, в группировке Брусилова. К примеру, русские окопы стали теперь более укрепленными, по сравнению с тем, что он видел всего год назад в Польше; искуснее стала и маскировка. Второе: войска находились в добром здравии. Он видел, как солдаты маршируют мимо него “дружным строем, с песнями”. Вместе с тем он отмечает, что хотя личный состав и укомплектован, появилось новое пополнение, совсем зеленые офицеры, вчерашние курсанты. Ветеранов 1914 года крайне мало: погибли, пропали без вести, лежат в госпиталях, отправлены домой инвалидами.

Сейчас в порядке исключения Лобанов-Ростовский откомандирован на фронт. Он временно принял командование над парой прожекторов: бывший командир заработал себе нервное расстройство после шести недель на передовой. А прожекторы остались стоять далеко впереди, врытые в землю вместе со своими генераторами. Предполагалось, что они будут включены, если ночью немцы предпримут неожиданное наступление; пехотинцы, которых Лобанов-Ростовский должен был поддерживать, считали эту затею глупой. Они прямо так и говорили: им не нужны ни он, ни его аппараты. Прожекторы вызовут на себя огонь. Но приказ есть приказ.