Каждое мгновение! - Павел Васильевич Халов

улыбаться, шутить, может смеяться — а глаза живут какой-то своей, отдельной серьезной жизнью. Даже не по себе как-то делается. «Никто тебя не выселит. И ты потом спроси у нее, так уж ли она, вахтерша твоя, недовольна, что пришлось идти за тобой…» Он заплатил им — всем трем вахтершам — разгадка оказалась простой. Гребенникову двадцать восемь лет, ей двадцать два. Шесть лет разницы. Не много. Но рядом с ним она всегда чувствовала себя не то чтобы маленькой, слабой. Нет, но в его присутствии она всегда терялась, чуть внимательнее следила за своей речью, за своими порывами. А если следить за порывами, то это уже не порывы. Она в его присутствии чувствовала себя какой-то взрослой, и тем не менее все больше становилась похожей на него — еще до того, как они стали близки.

Однажды-под Новый год, днем — на этот раз днем, он позвонил из Москвы. «Ты Новый год встречаешь дома?» «Да… Тебя что-то беспокоит?» «Меня беспокоит только одно, Аня, — тебя нет рядом…» Он удостоверился, что она будет дома, и за полчаса до двенадцати ее вызвали вниз. Посыльный принес цветы, коробку конфет и бутылку шампанского. Сырые оранжерейные цветы пахли землею и ничем больше, она подумала, что он недаром звонил только что: выяснил — дома ли она и, наверное, потом он позвонил и тем, кому сделал заказы для нее — мол, можно, несите.

Надо было радоваться. А ей сделалось как-то грустно. Просто грустно, и все.

Он вернулся из Москвы двадцатого января. Было воскресенье. Он пришел прямо в комнату. Пустили!

— Знаешь, какой на улице мороз! Наш, сибирский. Двадцать восемь ниже нуля. Я вылетал, там оставил минус ноль…

— Такого не бывает.

И все это вместо «здравствуй», вместо чего-то такого, что делают все люди, встретившись после долгой — а она была на этот раз долгой, почти два месяца — разлуки.

— У меня есть предложение. Мы с тобой встретим Новый год по своему времени. И это будет начало нашего летоисчисления. Одевайся. Брюки, валенки… У тебя есть валенки?

— У меня есть сапожки…

— Нет, нужны валенки. И только валенки. На сапожки я в столице насмотрелся. Хочу тебя увидеть в валенках и в полушубке.

— У меня нет полушубка…

— Все равно — полушубок и валенки есть у меня. — Он посмотрел на ее ноги.

— Тридцать седьмой?

— У тебя точный глаз…

Он чуть заметно усмехнулся, но глаза опять остались замкнутыми. Усмехнулся чему-то своему.

— Если тридцать седьмой, не больше — нам повезло…

Она попросила его отвернуться, и он послушно, вернее — спокойно отвернулся к окошку и смотрел в него до тех пор, пока она не сказала, что готова.

На улице она спросила, зачем одеваться, если идти куда-то отмечать Новый год. Она так и сказала «отмечать». И он промолчал сначала. И только через несколько минут сказал:

— Сейчас зайдем ко мне. Я одену тебя, как положено, и поедем в лес. Есть там у меня землянка.

В его однокомнатной квартире, было так чисто и так все знало свое место, точно он специально прибрал свой дом, чтобы принять ее. Но у него всегда был такой порядок. Пока Гребенников искал где-то в передней валенки, снимал сверху рюкзаки и свертки, Анна поставила на проигрыватель пластинку. Пластинки аккуратной стопочкой лежали в специальном красного дерева ящике рядом с проигрывателем. Гребенников позвал ее.

— Ну-ка, примерь, — сказал он, подавай ей не новые, но еще крепкие валеночки.

— Откуда у тебя такие? Уж не женат ли ты, Саша? — Последнее она произнесла весело, но ей сделалось тревожно. Он не отозвался на ее шутку. И внимательно смотрел, подойдут ли валенки. Валенки подошли.

В это время музыка кончилась. И когда они вернулись в комнату из прихожей, Анна обратила внимание, что Гребенников снял пластинку, взял тот же конверт, в котором она была до этого, и положил ее ровно так же, как лежала она до того — третья сверху. Он помнил место этой пластинки. Но потом, в землянке, когда он, укутав ее еще и своим меховым кожухом, разводил огонь, потом жарил сохатину, потом готовил салат, потом накрывал стол — низкий, грубо сколоченный, но очень надежный стол, душа ее оттаяла — он всем своим поведением, и его землянка, и предметы в ней, и вся обстановка напомнили ей родительский дом.

Очень быстро сделалось тепло. Можно было снять все меха и даже валенки, потому что пол закрывала огромная медвежья, хорошо выделанная шкура. Она так и звала походить босиком или в крайнем случае в носках. И тут впервые за всю историю своих отношений с этим человеком Анна почувствовала; что сегодня он скажет ей все. Но особенного волнения она не испытала. Она поймала себя на том, что смотрит на его склоненную подстриженную под бобрик голову с редкими проблесками седины, как на голову своего мужа. Еще не став женщиной, она смотрела на него так. И вдруг вспомнила майора, словно попрощалась с юностью.

Анна знала, что Гребенников завершает свои дела на заимке. Знала, что завтра он улетит в новую жизнь. И потом, совсем через короткое время туда полетит и она с ребятишками. Ничего отсюда, кроме книг и памятных предметов — кореньев, масок, камней, коллекции охотничьих ножей и прочего, что привозил он из поездок, брать они не станут. Все останется здесь — так решено. И дом этот — обжитый дом, где они прожили десять лет, где дети их научились ходить и говорить, где бывал батя, просиживая на кухне все отпущенное самому себе время, тоже останется здесь навсегда. И другие люди поселятся в нем. Она уже знала даже, кто будет здесь жить — поэт, только что принятый в Союз, но давно уже семейный с двумя детьми и матерью. Гребенниковы оставляли им и свою мебель. А там, в Москве, все будет новое — уже обещано, уже даже выбрано все. Дело за немногим. Он получит квартиру, которая тоже обещана и даже намечена, и даст ей телеграмму. А может быть, прилетит за ними сам. Но прощалась она с родиной своей сегодня, потому что уже давно она не имела ни воли своей, ни охоты решать что-то самой.

Около восьми часов утра в дверь постучали. Она, накинув халатик, пошла открывать. И не сразу узнала человека — мужчину лет пятидесяти, в добротном элегантном пальто, в пыжиковой шапке. Что-то знакомое увиделось ей в нем, но что — она не могла вспомнить. Он улыбнулся.

— В общем, мы с вами не знакомы. Я третий секретарь обкома. Хотелось бы повидать вашего мужа. Ведь вы уезжаете?

— Да, мы уезжаем. Саша должен улететь сегодня