Сен-Жюст. Живой меч, или Этюд о счастье - Валерий Шумилов

в действительности? Друг народа, убитый врагами народа – жирондистами! Не монархистами, как Лепелетье, а изменниками-революционерами! Вот к чему привела Конвент снисходительность, вот что получилось из речи самого Сен-Жюста о «невиновности большинства»! Что ж, больше он в эту ловушку не попадется – он так решил.

Сен-Жюст смотрит, как при колеблющемся свете факелов мимо могильного холма все еще тянутся друг за другом многочисленные группы людей с непокрытыми головами, и в том числе даже еще какие-то делегации со склоненными знаменами, и ему становится понятным, что, хотя закончилась сама торжественная церемония похорон, еще далеко не закончено прощание народа с их Другом, – шествие мимо могилы длится уже несколько часов, оно будет длиться и до утра, может быть, оно будет продолжаться вечно…

Но оно закончилось для него. Марата больше нет, но теперь у Сен-Жюста нет последних сомнений: он видит только смерть…

«Разве те, кто упрекает нас в суровости, предпочли, чтобы мы были несправедливыми?»

Стоя над могильным холмом Марата, Сен-Жюст клянется в душе страшной клятвой Мстителя. Для клятвы ему не нужен клинок, обагренный кровью Друга народа, он сам будет Живым Мечом, одушевленным мечом Революции.

Но для этого надо будет наступить на горло собственной гордыни и сознательно стать за спину Робеспьера, чтобы поддержать и направить его…

Потому что сейчас спасти Республику способен только Максимилиан Робеспьер. И Сен-Жюст должен стать мечом того, кто олицетворяет сейчас Общую волю государства.

Потому что без Сен-Жюста Робеспьер Республики не спасет…

Сен-Жюст шептал про себя слова клятвы и не думал о том, что вытащенный из ножен меч всегда будет мучить жажда.

13 ноября 1792 г. – 2 июня 1793 г.

* * *

Этот день он провел невольным зрителем…

31 мая Сен-Жюст явился в Конвент под неумолкающий набат и барабанную дробь секционных батальонов, казалось, маршировавших по улицам столицы в разных направлениях без всякой цели. Париж бурлил.

Впрочем, он знал, что должно было случиться.

Весь этот день он провел в молчании, со скрещенными на груди руками, с холодной застывшей улыбкой на лице, как будто бы его вовсе не трогал разворачивающийся внизу на нижних скамьях Конвента спектакль.

Конвент был в смятении – настроение мятежной столицы захлестывало его, подобно тому, как во время бури вода захлестывает утлое суденышко где-нибудь в океане. И так же как вода, переливаясь за борт, стекает в океан обратно, так и Конвент, подобно кораблю, продолжал возвышаться незатопленным народным морем, и многочисленные группы петиционеров, сменявшие друг друга у решетки Собрания и требовавшие одного и того же – ареста изменников-жирондистов, так же, казалось, лишь захлестывали палубу корабля Конвента, чтобы тут же стечь в бушующий океан-улицу обратно.

Гул голосов волной катился по всему залу Собрания от края до края. Почти никто не слушал вызванных для объяснения мэра Парижа Паша и министра внутренних дел Гара. По первым же их невнятным словам стало ясно, что они не только не владеют ходом событий, но даже плохо понимают, что происходит. Их сразу же стали перебивать угрожающие и переругивающиеся между собой выкрики…

– Арестовать! Арестовать мэра! Арестовать министра внутренних дел! Арестовать их обоих! – Измена! Граждане, нас предали! – Парижская Коммуна объявила нам войну! – Не Конвенту – только изменникам, то есть вам! – Нам? Или – вам?! – Посмотрите на гнусную рожу Дантона! Он так и хочет съесть нас с потрохами! – Где же наши батальоны? Где Национальная гвардия? – Подчинить ее Конвенту… – Теперь Национальной гвардией командует Анрио. – Этот пьяница? – Напротив, он – доблестный патриот… Граждане, мы должны вооружиться… – Против кого? На улице – наши друзья! – Вы слышали? Даже пожарные потребовали в Ратуше оружия, чтобы принять участие не только в тушении пожаров, но и в бою! – В бою – против кого?… – У них в руках – весь город! – Арестовать! Арестовать тех, кто приказал ударить в набат! Все преступники, засевшие в Ратуше, должны быть арестованы! – Нет, это вас должны арестовать, как и объявлялось, по списку! В набат ударили те, кто решил сопротивляться вашему гнету, жирондисты! – Гнету? Это – мы угнетенные! – Измена! – Граждане, граждане! Давайте поклянемся, что мы, как народные представители, не подчинимся никакому гнету, но умрем на своих постах!…

Вслух передавались потрясающие новости: руководство повстанцев, заседавшее в Епископате, так называемый Комитет девяти, захватило мэрию, потом будто бы низложило избранные парижские власти, но тут же совместно с «низложенными» составило новое руководство восстания – «Центральный комитет». Были закрыты все заставы, занята почта (на всякий случай арестованы в этот день и все курьеры), задержаны подводы с продовольствием, пытавшиеся выехать из бушующей столицы (бушующей, но еще и голодающей!). Секции вооружались, и все парижские чиновники толпами спешили принести присягу новым властям, засевшим в бывшем Отеле Девиль.

Окончательно вывел депутатов из себя звук донесшихся до них пушечных выстрелов. Стреляла сигнальная пушка, установленная на мосту Пон-Неф, выстрел из которой без предварительного разрешения Конвента приравнивался к контрреволюции и карался смертью!

Среди всего зала один Сен-Жюст сохранял олимпийское спокойствие. Даже Робеспьер лишь пытался казаться бесстрастным, но у него это не очень-то получалось. На лице Марата читалось мстительное торжество. Но большинство народных представителей пребывало в полной растерянности.

Лица жирондистских лидеров, которые как будто бы приросли к своим скамьям, были искажены. Некоторые ощупывали оттопыривавшееся под складками одежды оружие, будто бы оно могло помочь им против бесчисленной, как саранча, толпы.

Наконец, дорвавшаяся до решетки Конвента делегация новой повстанческой Коммуны потребовала того, чего давно уже со страхом ждали собравшиеся: ареста 22 жирондистских депутатов (это сакральное число было названо в петиции Коммуны от 15 апреля, и теперь, хотя часть имен из списка исчезла и появились новые имена, оно оставалось неизменным [89]); ареста двух жирондистских министров (Лебрена и Клавьера); ареста всех подозрительных (по примеру сентября 1792 года); чистки всех столичных магистратур; создания Парижской продовольственной армии (так называемой «Революционной армии»), которая могла бы заняться конфискацией излишков хлеба для голодающей столицы; твердой цены на хлеб в 3 су за фунт для всей Республики (доплата булочникам компенсировалась бы путем налога на состоятельных граждан); увольнения всех дворян, занимавших высшие должности в армии; создания оружейных мастерских для вооружения бедноты; временного сохранения права голосования за одними лишь санкюлотами; пособий для родственников защитников отечества; вспомоществования старикам и больным.