Рассекающий поле - Владимир Козлов

Ты знаешь, как я жаден до любви. Со мной нельзя «встречаться», принимать меня в будуаре дважды в неделю. Потому что если уж выпало счастье совпасть с собой, ощутить собственную материализацию в объятьях так внятно, как и в книжках не пишут, то невозможно и на несколько часов отказаться от жизни в пользу нежизни. И даже когда ты уходишь, когда ты говоришь, что тебе больше ничего от меня не надо, – все равно невозможно вернуться в прежнее состояние. Я могу забыть твое лицо, твои лица, но отныне и навсегда я знаю, чего ищу, я знаю, с кем разговариваю, когда один.

Наверное, там, где внутри моего мира появилась ты, мог или даже должен был бы быть Бог. Наверное. Но Его там не было. В момент твоего появления я в отношениях с небом не состоял. Поэтому все, что я знаю о любви, я знаю через тебя, через близко придвинутое лицо, через наполненное любовью, всепонимающее молчание. Я никогда не искал понимания, я не надеюсь на него, я не считаю, что люди обязаны меня понимать. Кто я такой, чтобы обязывать это делать? На каком основании требовать? И чего требовать – чтобы меня полюбили? Еще не хватало. Не надо меня любить. Но при всем при этом как не верить в то, что и меня тоже – можно было бы. Только вот именно такого, какой я есть. Не за рост, не за зеленые глаза, даже не за мой великолепный и сильный голос – а всего, целого, такого, каким я сам себя не люблю.

Это такое детство – думать об этом, – разве я не понимаю? Серьезные люди уже получили права, их устраивают по знакомству, у них есть свои и чужие, они зарабатывают уважение и репутацию, они работают на свое резюме… Но мне насрать на уважение. Как бы только это так произнести, чтобы слова не превратились в жест агрессии, амбиций. Как бы произнести это тихо и мягко: мне насрать на уважение. Потому что вы все меня знать не знаете, и нечего делать вид, что тут кто-то смеет обо мне судить, – и конец этому разговору.

Это не речи недолюбленного ребенка. Детство могло быть веселее и беззаботнее, но могло быть и гораздо злее. Все примеры перед глазами, так что жаловаться не на что. Это – речи недолюбленного взрослого. Я не знаю людей, сумевших пронести любовь во взрослую жизнь. Не знаю! Никогда таких не видел.

А если вдуматься – как такое может быть? Вы чем, мать вашу, все тут занимаетесь? Чем таким, сука, важным? Ну-ка, покажите мне, какие вы счастливые и успешные! На кого ни глянь – униженные инвалиды с ампутированными частями мозга, сердца, целыми родами чувств и ощущений, безнадежные и не верящие ни во что. Гребаные калеки, вы хотели и меня таким сделать?! Нет, сограждане, я – себе на уме. И у меня там, на уме – любовь. Я закончу вместе с вами школу, поразгружаю с вами фуры, половлю раков, попью пива, выучу мировую историю, поживу в общаге, потрахаюсь с вами, – как без этого? – но не дай бог мне хоть на мгновенье забыть, зачем я все это делаю.

Дебаты на выборах в Госдуму, забастовки шахтеров и реформирование угольной промышленности, веерные отключения и задолженности по зарплатам, нищета в больницах и коммунальном хозяйстве, существование за порогом бедности, строительство церквей и возрождение Церкви, хохот олигархов – все это для меня пустой звук. Имитация. Меня не разведете. Если я не пойму, зачем жить среди людей, я туда вообще не пойду.

Иногда мимоходом слышу разговоры по телевизору и думаю: чему они меня могут научить? Демократия, сталинизм, патернализм, либерализм… Это даже унизительно! Чего они о себе вообще там возомнили? Что за примитивное представление о человеке надо иметь, чтобы думать, будто его проблемы решаются в их споре. Вы об обществе, а где оно – общество? За пределами вашей Госдумы люди невидимы, неинтересны, неизучены. Они тут живут и решают серьезные вопросы: быть им или не быть, любить или не любить? Вот кто меня, депутаты, женщину любить научит? Это если мы выживем, если ответим правильно, тогда, может, появится смысл говорить о нас: «мы». А сейчас, конечно, нет никакого «мы». Эти люди в телевизоре живут в каком-то уже несуществующем мире, у них какие-то старые расклады. А я живу в еще не существующем. Но если я родился свободным человеком, почему я не могу задаться вопросами, ради ответов на которые обычно и борются за свободу? Пусть это будет ребячество, но это ребячество – существенный шаг вперед.

Не надо мне рассказывать, депутаты, какие все бабы хитрожопые курвы. Как можно всерьез воспринимать это мужское братство, основанное на убеждении, что они всегда жили и живут с дурами? Какая разница, какие они, если ты в принципе не знаешь, что делать с женщиной, если ты не понимаешь, как происходит оплодотворение друг другом. Какая разница, какая она была до того, как твой сперматозоид прогрыз ее до самых влажных зрачков. Если ты способен видеть ее превращение и успеваешь понять, что происходит в результате соития с тобой самим, если ты точно знаешь, что не бывает настоящих отношений без этих мутаций, – то никакая внешность тебя не обманет. Есть только один вид, с которым мы расходимся в дикой природе – деловые девы, которых посещает желание побаловать себя, которые не прочь попользоваться, которые обязательно поторгуются с тобой за лишнее касание. Эти в глаза не смотрят, а, как на базаре, смотрят на прилавок – и только если что-то заинтересовало, то тогда уж и на продавца. Тут не будет никакой химии, никакого преображения, тут главное – фильтровать базар, чтобы любовник не наказал.

Нет, я узнаю тебя не по аплодисментам после моих феерических внутренних монологов. Тут, кажется, есть более тонкая и сильная штука. Интерес к тебе чужого человека равносилен с пробуждением вулкана. Как будто рядом с тобой заработала мощная человеческая электростанция, которая вырабатывает энергию для тебя и за счет тебя. И ты тотчас входишь в ее генетику, извивов которой не пройти никогда. Человек, вошедший в другого человека, может никогда не вернуться. Мне кажется, я сейчас кружу где-то внутри твоего внутреннего пространства. И я точно знаю, что здесь есть все, что нужно нам для жизни, надо только не торопиться плакать, просто не торопиться. Ты, любовь моя, – где-то здесь, и наше счастье где-то здесь. Мы уже счастливы. Уже.

Только мне нужно к тебе прикасаться. Если выбирать, где укрыться, я бы спрятался у тебя под юбкой. Уткнулся бы в твой твердый выпуклый лобок, терся бы о него щекой, дышал жаром твоего тела. Я бы держался за твою щель – так, будто, если я ее выпущу, то просто забуду, где вход – вход туда, где я больше всего хочу быть, где мне естественно быть. Но я могу войти туда только так, как могу. И я вновь вхожу, чувствуя твое жаркое инобытие, влажную распаренную плоть, место, в котором должна зарождаться жизнь. Я больше ничего не хочу, кроме как исторгнуть из себя все, что я видел и знал, всю эту муть, сводящую меня с ума своей бесполезностью и неразделенностью. Я не хочу помнить ничего – если я не могу вспомнить то, о чем нельзя забывать. Находясь в тебе, мне кажется, я помню это, мне кажется, я понимаю, что говорит мне горячая бездна, в которую я проник. Я разговариваю с нею, и она говорит со мной. И когда я из тебя выйду, я буду собой – чистым и невинным, сильным и цельным. Меня покинет все инородное, с чем сам я справиться не могу. Я – бесформенная куча мусора, у которой нет границ, принципов. Но заключи меня в объятья, дай пожить в пузыре твоей любви, дай войти в тебя таким, какой я есть, – и я выйду таким, каким я должен быть. И мне не надо всего этого по отдельности. Невозможно эту картину собрать по миру, как мозаику, по фрагментам. Объятия одной, понимающие глаза другой, лобок третьей. Все, что должно случиться, должно случиться с тобой. Я даже не представляю, сколько всего там может случиться. Но и того, что я представляю, – много. И когда я смотрю в твои случайные глаза, не могу не думать о том, понимаешь ли ты, осознаешь ли, куда я тебя зову, как далеко я с тобой пойду. И боюсь выдать себя, прикрываю глубину, не пытаюсь говорить о будущем, потому что тебя пугают разговоры о будущем. Потому что ты не знаешь, возможно ли удержать это настоящее. И невозможно тебе объяснить, что это очень легко. Теперь это очень легко. Ты боишься, потому что настоящее может просто оборваться. И ты не хочешь ничего знать о будущем – потому что оно может не наступить, если настоящее завтра оборвется. Это будет непереносимо – нести в себе, помнить о несостоявшемся будущем. Я не подвергну тебя этому испытанию, любовь моя. Не будет ни слова о завтрашнем дне – несмотря на то, что я вижу нашу жизнь вплоть до дня нашей смерти. С поправкой на то, что, как выглядишь ты, – я точно не знаю.