Точка замерзания крови - Андрей Михайлович Дышев

насмотрелся за время работы в спасотряде. Но в горах они совсем другие. А здесь… Только что сидел рядом с нами, что-то говорил, о чем-то думал – и вдруг нет человека. Нет и никогда уже не будет.

– Вы еще молоды, Стас, и отношение к смерти у вас еще незрелое. Не берите в голову. Ему, может быть, сейчас намного лучше, чем нам.

– Ну-ну! Только и остается в это верить.

Эд, не принимавший участия в нашей беседе, медленно прохаживался по залу, постепенно приближаясь ко мне. Когда мы с Богомазовым замолчали, он подсел ко мне, обнял за плечо и негромко сказал:

– Понятия зла и добра в человеческом обществе весьма расплывчаты. К примеру, известно ли вам, что инквизитор средних веков Петер Арбуес сжег на кострах сорок тысяч человек! И что вы думаете, история осудила этого человека? Отнюдь! В тысяча восемьсот шестидесятом году он был приобщен церковью к лику святых. Занятно, правда?

– А к чему это вы мне говорите?

– Мгм… Давайте немного отойдем в сторону.

Мы прошли к стойке бара. Придерживая меня под локоть, словно опасаясь, как бы я не сбежал, Эд тихо произнес:

– Я, собственно, хотел бы с вами поговорить вот о чем. Мы все тут немного погорячились, наговорили друг другу неприятных вещей, крепко повздорили, и все из-за этого Немовли, будь он неладен! Если я был в чем-то не прав по отношению к вам, то примите мои искренние извинения.

Он сделал паузу, ожидая какого-нибудь встречного реверанса, но я промолчал.

– Я, конечно, ни минуты не сомневался в вашем благородстве и порядочности, и понимаю, что… э-э-э… заявление Маши вы не станете отправлять в департамент. Ну, а коль так, то зачем оно вам? Это личная жизнь двух людей, мы способны сами разобраться в своих отношениях, и я вас уверяю, что все будет на высоком интеллигентном уровне…

– Заявление я вам не отдам, – резко ответил я.

– Но почему же?

– Это документ строгой отчетности.

– Господь с вами! – криво улыбнулся Эд. – Какая-то жалкая писулька, наверное, на листке из ученической тетради, да еще и с ошибками – и это вы называете документом строгой отчетности?

– В нашем деле даже номер телефона, написанный на сигаретной пачке, может стать документом строгой отчетности.

Эд еще крепче сжал мой локоть и горячо зашептал на ухо:

– Вы понимаете, Стас, что рубите подо мной сук! Какая-то взбалмошная девчонка, у которой нет ни ума, ни сердца, ни каких-либо ценных человеческих качеств, способна испортить жизнь уважаемому и заслуженному человеку! Ее просто надо взять за ухо и отвести к врачу, а потом еще и отлупить ремнем.

Я смотрел на лицо Эда, испытывая отвращение к его тонким, самолюбиво поджатым губам, к его поросячим глазкам со светлыми ресницами, к чрезмерно высокому, как у дауна, лбу. Я никогда не был моралистом, но в этом случае считал своим гражданским долгом наказать этого чванливого чиновника.

– Ничем не могу вам помочь, – холодно ответил я. – Рожать ребенка или нет – это ее право. И если она хочет этого, то никто не может воспрепятствовать.

– Но вы понимаете, что речь идет не только о ее ребенке. Это будет и мой ребенок тоже! Но к чему мне он? Куда я его дену? Что я скажу жене? Или вы считаете, что я должен жениться на Маше?

Я с безразличием палача отрицательно покачал головой.

– Нет, не считаю. Ей нужен более надежный человек, чем вы.

– Надежный, ненадежный! – передразнил меня Эд. – Вы так говорите, будто не мужчина, и похожих ситуаций у вас никогда не было.

– Если и были, то возникшие проблемы я решал сам.

– Но прошу вас! – теряя терпение взмолился Эд. – Помогите мне!

Я сделал вид, что задумался.

– Есть один выход. Маша говорила мне о крайнем варианте. Вы должны помочь ей получить квартиру, только в этом случае она заберет свое заявление.

– Квартиру! – взмахнул руками Эд. – Она думает, что я всесилен! Между прочим, у Маши уже есть квартира.

– Она живет в коммуналке.

– Ну и что? Я тоже четыре года жил в коммуналке.

Я поморщился и убрал руку Эда со своего локтя.

– Решайте сами, – сказал я. – Поможете получить ей квартиру – заявление будет уничтожено. Нет – пеняйте на себя и ждите повестку в суд. Имейте ввиду, что время играет против вас.

Эд задумался.

– Черт с ней, – недовольно буркнул он. – В центре не обещаю, а в ближнем Подмосковье, так и быть, сделаю.

– Как только Маша получает ордер, так я сразу уничтожаю ее заявление. Договорились?

– Договорились, – кивнул Эд и пожал мне руку.

В дверь постучали: тук-тук, тук-тук-тук.

– Быстро они сработали! – воскликнул я, вскакивая со стула и подбегая к двери. – Мужики, вы с щитом или на щите?

Стул, как назло, крепко застрял в ручке, и мне пришлось выбить его ударом ноги. Распахнул дверь, отступил в сторону, чтобы Бэл и Тенгиз могли войти, но вместо знакомых лиц моих коллег из темноты со страшной скоростью вынырнула рука с ножом и просвистела над моей головой. Тяжелое лезвие финки глубоко вошло в дверной косяк, отщепив приличный кусок дерева.

Я вскрикнул, машинально прыгнул назад и повалился спиной на стол. В столовую вошел Немовля. Вид его был ужасен. На багрово-красном лице почти не было видно глаз – они заплыли и превратились в тонкие щели среди воспаленных складок. Рот его был приоткрыт, зубы обнажены, в уголках полных, мясистых губ белела пена. В середине грязно-зеленого свитера темнело омерзительное пятно, в происхождении которого можно было не сомневаться. Мне хватило одной секунды, чтобы отчетливо, до каждой детали представить, как Немовля схватил левой рукой за рыжие кудри самарянина, прижал его голову к своей груди и с сильным взмахом, по самую рукоятку всадил нож в поросшее щетиной горло, как фонтаном забила из раны черная кровь, как по-звериному завыл убийца, открыв счет своим жертвам, как кинул дергающееся в конвульсиях тело на пол и, оскалив зубы в сумасшедшем экстазе, любовался агонией.

Немовля зарычал и прыгнул на меня. Я, ничего не соображая от ужаса, отдав себя во владение инстинктов, сделал переворот назад и повалился на пол. Немовля с грохотом ударил ножом по столу. Старый стол, требующий более нежного к себе обращения, обрушился под тяжестью убийцы. Над моей головой пролетел стул – это с дальней позиции метнул Богомазов. Перелетев цель, стул упал у самой двери. Немовля дрожал от возбуждения и предчувствия крови. Убийство стало для него наркотиком, и он начинал двигаться все быстрее, энергичнее, уже не в силах