Плоды земли - Кнут Гамсун

Счастливые дни, барская жизнь и полное безделье! Нет, он не хочет продавать Великое. Неужто ему снова возвращаться в маленький городишко и снова стоять в мужичьей лавчонке и не иметь под своим началом помощника! К тому же он намеревался развить в Великом бурную деятельность. Вернулись шведы, опять потекут денежки, болван он будет, если продаст усадьбу. Аронсен каждый раз уходил, получив отказ, все более и более ужасаясь тому, что наделал, так глупо бросив эти места.

Но Аронсену было в самую пору умерить свои муки, а Элесеусу точно так же было в самую пору умерить свои большие надежды; самое же главное, не следовало хуторянам и сельчанам так уж уповать на будущее и ходить, блаженно улыбаясь и довольно потирая руки, словно ангелы в раю, да, хуторянам и сельчанам совсем не следовало бы так поступать, ибо охватившее их разочарование оказалось громадным. Кто бы мог поверить: работы в руднике-то начались, верно, но начались-то они на противоположном конце горы, в двух милях отсюда, на южном конце Гейслеровой горы, в другой, чужой волости и совсем от них в стороне. Оттуда работа будет постепенно продвигаться к северу, к первой медной горе, к Исааковой, чтобы стать благословением для хуторов и села. В лучшем случае на это потребуется много лет, потребуются десятилетия.

Весть эта грянула, как страшнейший взрыв динамита, всех затуманила и оглушила. Жители села погрузились в глубокую скорбь. Одни обвиняли Гейслера, мол, этот чертов Гейслер опять сыграл с ними шутку, другие приплелись на сход и снова послали депутацию из доверенных лиц, на этот раз к рудничной компании, к инженеру. Все это ни к чему не привело, инженер объяснил, что разработку горы надо начинать с южной стороны, потому что там рядом море, не надо строить подвесной дороги, не надо почти никаких перевозок. Нет, работы начнутся на южной стороне. Это вопрос решенный.

Тогда Аронсен вмиг переехал на место новых работ, поближе к новым золотым россыпям. Он даже пожелал взять с собой помощника Андресена.

– Чего тебе торчать в этой дыре? – сказал он. – Со мной тебе будет лучше!

Однако помощник Андресен наотрез отказался покинуть Великое; непостижимо, но его словно что-то привязывало к здешним местам, видимо, ему здесь нравилось, он будто прирос к этой земле. Должно быть, это Андресен так переменился, потому что места остались такие, как и были. Люди и условия их жизни были аккурат такие же, как прежде: да, горные работы отошли от этих краев, но ни один из хуторян не потерял из-за этого головы, у них была их земля, были урожаи, был скот. Денег, правда, водилось немного, но все необходимое для жизни имелось, решительно все. Даже Элесеус не пришел в отчаяние от того, что денежный поток промчался мимо, хуже всего было, что в первом пылу он накупил много неходких товаров, но они могут и полежать, они только украшают лавку.

Поселянин не потерял головы. Он не считал, что местный воздух ему вреден, публики для демонстрации его новых нарядов у него было предостаточно, о брильянтах он не тосковал, вино знал по браку в Кане Галилейской[8]. Поселянин не горевал об удовольствиях, которых не имел: искусство, газеты, роскошь, политика стоят ровно столько, сколько люди готовы за них платить, не больше того; плоды же земные, напротив, достаются по бог весть какой цене, они всему начало, единственный источник. Жизнь поселянина пуста и печальна? О, ничуть не бывало! У него свои высшие силы, свои мечты, своя любовь, свои разнообразные предрассудки. Однажды вечером Сиверт идет берегом реки и вдруг останавливается: на воде покачиваются две дикие утки, самец и самка. Они увидели его, увидели человека и испугались, одна говорит что-то, отрывистый звук, мелодия в три тона, вторая отвечает ей в лад. В ту же секунду птицы снимаются с места, чиркают, словно два маленьких колесика, по воде и снова садятся на воду, на расстоянии брошенного камня. Одна опять что-то говорит, а другая отвечает, это та же фраза, что и в первый раз, но в ней столько блаженства: она звучит двумя октавами выше! Сиверт стоит и смотрит на птиц, смотрит мимо них, куда-то далеко, в грезу. Какой-то покой снизошел на него, какая-то нежность, в нем проснулось смутное и легкое воспоминание о чем-то необычном и чудесном, пережитом когда-то раньше, но изгладившемся из памяти. Он идет домой притихший, никому ничего не рассказывает, не болтает попусту; то, что ему довелось услышать, совсем не походило на земные слова. Вот вам и Сиверт из Селланро, молодой и самый обыкновенный: выйдя однажды вечером из дома, он и пережил такое.

Это было не единственное его приключение, случались и другие. Среди них – и отъезд Йенсины из Селланро, внесший сумятицу в душевную жизнь Сиверта.

Да, вышло так, что она уехала, сама захотела уехать. О, Йенсина вовсе не была первой и самой лучшей, этого никто бы не сказал! Однажды Сиверт предложил отвезти ее домой, в тот раз она, к сожалению, расплакалась, а потом раскаялась в своих слезах и в доказательство, что раскаялась, отказалась от места. Ну что ж, все понятно.

А Ингер из Селланро отъезд Йенсины пришелся как нельзя более по душе, она все чаще и чаще бывала недовольна своей работницей. Странное дело, вроде бы Ингер было не в чем ее упрекнуть, но смотрела она на девушку с явной неприязнью, с трудом вынося ее присутствие в усадьбе. Наверное, это связано было с душевным состоянием Ингер: всю зиму она прожила в мрачности и благочестии, и это не прошло для нее бесследно.

– Хочешь уехать? Ну что ж, – сказала Ингер.

Вот уж поистине счастье, исполнение ночных молитв. Их и так две взрослые женщины на усадьбе, к чему еще эта пышущая свежестью девица на выданье? Ингер с неприязнью отмечала в Йенсине эту зрелую готовность к браку и, должно быть, думала: «Точь-в-точь такая была когда-то и я!»

Ее набожность не убывала. Неиспорченная от природы, она отведала в жизни сладкого, полакомилась, но она вовсе не стремилась к тому же на старости лет, и речи быть не может. Ингер с ужасом отгоняла саму мысль об этом. Прекратились работы на руднике, уехали рабочие – о Господи, да чего ж еще желать! Добродетель можно не только вынести, она необходима, необходимое благо, милость.

А мир совсем свихнулся. Посмотреть хотя бы на Леопольдину, на маленькую Леопольдину, – зернышко, ребенок, а и она до краев полна здоровья и греха; обними ее кто за талию, и она готова пасть, фу! На лице у нее появились прыщики, верный признак буйства в крови, о, мать отлично помнила, что именно с этого начинается буйство в крови. Мать не осуждала дочь за эти прыщики, но ей не терпелось с ними покончить, Леопольдине надо немедленно избавиться от этих прыщиков. И чего ради этот помощник Андресен таскается по воскресеньям в Селланро и болтает с Исааком о сельском хозяйстве? Неужто оба они воображают, что малютка Леопольдина ничего не понимает? И в старину, лет тридцать – сорок тому назад, молодежь была необузданна, но теперь она стала еще хуже.

– Ну, уж как будет, так и будет, – сказал Исаак, когда они заговорили об этом. – Но вот весна на дворе, а Йенсина уехала, кого же нам взять на летние работы?