Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы - Юрий Зобнин

Семнадцатилетний Гумилёв никак не мог моментально и беззаботно влюбиться в четырнадцатилетнюю Ахматову в декабре 1903-го, хотя бы потому, что ещё не отошёл от сороковин по трагически погибшей от тифа девушке-ровеснице, в которую влюбился в Тифлисе и с которой переписывался всё минувшее лето, нетерпеливо ожидая новой встречи. О трагедии, омрачившей первые «взрослые» месяцы пребывания Гумилёва в Царском Селе, сохранилось немного. Известно, что героиней была дочь юриста Воробьёва, переносившего практику из Тифлиса в Петербург, что осенью 1903 года избранница появилась с семьёй в столице, но очень скоро слегла. Для Гумилёва это был первый в его жизни взаимный любовный роман, неизвестно, насколько далеко зашедший, но пережитый, несомненно, очень глубоко. Помимо того, это была первая смерть, разразившаяся в непосредственной близости от него, да ещё при каких потрясающих обстоятельствах! По собственному стихотворному признанию, «выше этого» он «не видел в мире ничего».

Вот в таком состоянии он и встречает Ахматову, – в качестве младшей компаньонки Валерии Тюльпановой. Последняя в своих мемуарах (написанных по просьбе и под строгим контролем подруги) витиевато сообщает, что «Аня» этой встречей «ничуть не была заинтересована», тогда как «Николай Степанович» отнёсся к происшедшему «не так». О том, какими глазами Гумилёв впервые смотрел на малолетнюю царскосельскую «лунатичку», можно, конечно, только гадать, но… «первый портрет» Ахматовой в гумилёвских стихах возникает (по её собственному свидетельству) только осенью следующего 1904-го года. Можно, опять-таки, предположить, что потрясённый Гумилёв хранил всё это время благоговейное молчание, но это совершенно не вяжется с его творческим темпераментом:

К тому же Гумилёв вовсе не молчал. В первую половину 1904 года он в стихах продолжал оплакивать Воробьёву («Песня о певце и короле») и… воспевал новую возлюбленную, «Марианну Дмитриевну Полякову», которой посвящена великолепная ранняя поэма «Дева Солнца», навеянная чтением Г – Р. Хаггарда и символистов:

О Поляковой, как и Воробьёвой, сейчас почти ничего не известно. Возможно, её сестрой была незаурядная балерина и педагог Е. Д. Полякова[232]. Сохранился подаренный «многоуважаемой Марианне Дмитриевне» томик стихов Константина Бальмонта, с дарственной надписью «от искреннего преданного друга, конкурента Бальмонта, Н. Гумилёва» и с мадригалом, вновь славящим «Деву Солнца». Как антитеза этому образу в поэзии Гумилёва и возникает затем «ахматовская» тема «Девы Луны» (на этом противопоставлении, собственно, и построена поэма «Осенняя песня»).

Вот, пожалуй, и всё.

Разумеется, современному читателю непонятно, как мог Гумилёв в 1903–1904 годы столько времени носиться с неведомыми Воробьёвой и Поляковой, когда рядом с ним уже обреталась САМА АХМАТОВА. Но Гумилёву-то как раз неведомой оставалась именно Ахматова со всеми её талантами и добродетелями. В начале декабря 1903 года старший брат познакомил его с Тюльпановой. Он знал, что прямодушный Дмитрий серьёзно увлечён Тюльпановой (которая была, напомним, на год старше Ахматовой и происходила, в отличие от той, из чинного и уважаемого царскосельского семейства). Но Тюльпанова, на беду, всюду появлялась со своей непонятной подругой – вот Гумилёв и решил, по-братски, пособить, взяв эту досадную помеху «на себя». Так возникли знаменитые «встречи на катке», о которых Ахматова неоднократно упоминала («приблизительно 10 встреч») и которые совершенно непонятны при полном её равнодушии к «мальчикам Гумилёвым». Получается, что, «ничуть не заинтересовавшись», она затем, в январе-феврале 1904 года, провела в компании с ними практически все праздничные и воскресные дни – недурно для едва знакомых, да ещё и неинтересных кавалеров!

Отношения Дмитрия и Тюльпановой никак не складывались. «С Митей мне было скучно, – признавалась она, – я считала (а было мне тогда уже пятнадцать), что у него нет никаких достоинств, чтобы быть мною отмеченным». Их роман постепенно шёл на убыль, плавно истаяв через несколько месяцев.

А вот Николай, напротив, весной вдруг заинтересовался Ахматовой (тут не обойти вниманием мартовский пасхальный бал у Гумилёвых – единственный её визит в их семью в качестве «гостьи»). Описанные Тюльпановой встречи у Мариинской гимназии могут приходиться только на март-апрель 1904 года, других сроков при внимательном перечислении событий придумать нельзя. Так Ахматовой выпал, наконец, шанс побыть в роли гамсуновской Эдварды и помучить объявившегося поклонника. Впрочем, долго тот не продержался, – в общем, понятно почему. В апреле Гумилёву исполнилось восемнадцать, роман с Поляковой (вероятно, ровесницей) у него неукоснительно продолжался, «отворяя двери к восторгам сладостной мечты». Зачем была нужна ещё и взбалмошная пятиклассница, пусть даже и необыкновенная, он, конечно, при здравом размышлении, представить себе не мог. Ахматова же немедленно (апрель-май) впала в меланхолию, перестала есть, измучила домашних, сбежала из дома… По-видимому, в отличие от Тюльпановой с Дмитрием, ей с Николаем всё-таки особенно скучно не было и некоторые достоинства в нём она обнаружила. Но и Гумилёв, как можно понять, во время возникшей паузы не оставлял воспоминаний. Встретившись в июне на «объединённом» выпускном балу в Городовой Ратуше, оба единодушно возобновляют знакомство, несколькими днями позже Ахматова получает именинный «императорский букет». На этом они и расстались на летний перерыв.

А осенью перед Гумилёвым предстала самая настоящая «литературная дева», манерная, но очень дружелюбная. Двухмесячное пребывание на богемных раутах у Фёдорова сообщило Ахматовой неколебимую уверенность в собственном поэтическом призвании. Она побывала среди избранных, – и мир поделился в её глазах на неравные сферы «своих» и «чужих». В этой новой системе координат Гумилёв был, безусловно, «свой». Поэтому вся гимназическая гамсуновщина была отставлена: поэт общался с поэтом. Кроме того, существовал ещё один деликатный нюанс, побуждавший Ахматову ценить осенние прогулки с Гумилёвым: «литературная дева» была… не очень начитана. Надо думать, присматриваясь к блестящей россыпи словесных перлов среди говорливых завсегдатаев «дачи Митрофаныча», она смогла прочувствовать свой досадный ущерб вполне. А Гумилёв с раннего отрочества читал много и охотно, забираясь в такие дебри, о которых Ахматова, освоившая из мировых имён лишь Пушкина (что вовсе неплохо, но, разумеется, недостаточно), даже не подозревала. Достаточно сказать, что в четвёртом классе гимназии, помимо книг Пушкина и Лермонтова (романы Жюля Верна, Купера и Хаггарда не в счёт), он зачитывался «Потерянным и возвращённым раем» Дж. Мильтона, «Неистовым Роландом» Л. Ариосто и «Гайаватой» Лонгфелло. С собой в Царское Село он привёз целую философскую библиотеку – от Канта и Карла Маркса до Шопенгауэра, Ницше и Владимира Соловьёва. Получив «Весы» – с увлечением погрузился в новейшую словесность. К тому же рассказчиком он был великолепным, ничуть не хуже Фёдорова и его дачных знатоков. Стоит ли удивляться, что в сентябре-ноябре 1904-го Ахматова, на редкость внимательная и послушная, исходила с Гумилёвым все аллеи Царского Села и Павловска?