Аукцион - Яна Николаевна Москаленко

помешан, но рано или поздно доберутся до них, тогда будет не спастись.

– Уходим! – Даниил еле оттащил Лису от Адриана, покрепче обхватив, прижал обоих к себе, даже Адриана – бьющегося, без конца верещащего.

Его боль Даниил чувствовал кожей, отголосками надрывного сердцебиения. Лиса держала себя в руках лучше, она вообще привыкла бояться тихо, в основном – лицо кирпичом и культяпка наизготове, только нервно водила глазами от залитого кровью Варлама до Влада и обратно.

– Мне жаль, так жаль, – выдохнул Даниил на ухо Адриану, впервые за столько лет со всей искренностью.

Варлам корежился и хрипел, старался смеяться. Даниил помнил, каким он был мальчиком – несуразным и увлеченным, Даниил замечал его в библиотеке, единственный постоянный посетитель. Отчасти ему было жаль Варлама, тот был проклят безумием по определению, все прочее оставалось лишь вопросом времени. Возможно, когда Адриан по глупости застрелил его мать, внутри Варлама что-то сломалось окончательно. Но жалеть Варлама целиком не получалось, слишком велико было горе Адриана. Влад лежал мертвый, не перепачканный кровью, как Ляля, но этого все равно не исправить.

Они выбрались благодаря золотому браслету Лисы. Укрылись в доме Тобольских, Валечка старалась не смотреть на квартальных, разливала чай молча, бубнила без конца: «Ну-ну…»

Валечка периодически трогала Лису за плечо, проверяла, живая ли. Она схоронила Лилит и Якова и третью хоронить не хотела, но кто Валечку спрашивал, ей самой без души оставалось не так много человеческих лет. Адриан сидел молча, изредка посапывая, ерзая пальцами по бедрам, пытался сам с себя снять кожу, избавиться. У Адриана душа трепетала от слияния, тело наполнялось энергией, светом, восторгом, будто тысяча крысиных усиков щекочет ладони и за ушами. Но в остальном он понимал: Влада больше нет, Адриан буквально проглотил его целиком. Даниил не пытался с ним разговаривать; единственное, что вообще требовалось, – удержать Адриана от глупостей, а в частности сейчас от Даниила – вывести их из Города. Тогда Михаил Тобольский и вошел на кухню.

– Па, помоги, ну пожалуйста, – Лиса закуксила с порога, не дав отцу и слова вставить.

И Даниил вдруг впервые, наверное, с такой отчетливой ясностью понял, какой же она все-таки еще ребенок. Всего двадцать. Еще меньше, чем было Ляле, в день смерти Ляле только-только стукнуло двадцать четыре. Данте сам себе показался невозможным стариком, присвоившим чужую юность по-извращенчески эгоистично.

Михаил Тобольский смотрел угрюмо.

– Мама скоро вернется… Не нужно ей видеть… – Михаил знал, что операции не было, шея его дочери чистая, щеки красные, наверняка теплые. Лиса так походила на Лилит, такая же острая.

Лиса упрашивала, Михаил молчал, и они боролись. Любовь к детям Михаил не одолел, такую одолеть не удается, неважно, что за дети – и живые, и мертвые. Поэтому, когда Михаил согласился помочь неудавшимся революционерам перебраться через северный пост, Валечка облегченно выдохнула: «Ну-ну!» – и пошла паковать Лисины вещи.

Лиса схватила одну сумку, нотные тетради сестры и никаких перчаток, протезов. Семейную машину Тобольских на постах не досматривали, после сорванных операций в Аукционном Доме никому не было дела до всего, что творилось вокруг. Даниил не думал, что их план прогорел, просто все смазалось.

Уже во Дворце Даниила догнала папка – от Рады Рымской, лично в руки. В папке – копия завещания, личные записи Н.Ч. и старые записи с камеры наблюдения.

Лиса была с Адрианом, они лежали, обнявшись ложечками, в постели. Пока все Кварталы затаив дыхание ждали, когда Король выйдет к ним с новой душой, первый в истории, Даниил с Лисой надеялись, что Адриан хотя бы не выйдет в окно. На всякий случай Даниил приказал укрепить в окнах на этаже Короля кованые решетки. Лиса боялась оставить комнату, они оба практически не ели и уж точно не мылись, покои Короля затянуло плотной вонью утраты. Даниил ждал, он из вежливости мысленно отсчитал Адриану срок, положенный для горя, срок, который в свое время он себе не позволил, но годы смягчили Даниила.

В его спальне всегда был порядок, и он не смел его нарушать. Папка от Н.Ч. притягивала, но Даниил не уклонялся от курса, поэтому сделал все по порядку: повесил на крючок шляпу, на плечики – пиджак, запонки – в шкатулку, рубаху – в корзину с бельем. Он методично продирался через созданный им порядок, прежде чем включить на проекторе запись. Даниил прикурил сигарету, повертел в пальцах между средним и указательным, хмыкнув, переложил между указательным и большим. Давно пора. Даниил успел лишь мельком глянуть бумаги, не зацепившись ни за завещание, ни за записку от Рады. Он весь был прикован к стене – белой стене, исполосованной подтеками и трещинами, на которой полупрозрачным изображением виднелись старая лаборатория, Машина-616, голая Лялина грудь.

Даниил не знал, сколько раз нажал на повтор. Ляля снова и снова умирала на белой стене, штукатурка подсвечивалась размытой краснотой ее крови. Время подтерло столько деталей. Даниил застонал, когда она подняла руку с двумя скрещенными пальцами. У Ляли были покатые плечи, Ляля боялась, Даниил только на записи заметил, как она несколько раз провела ладонями по плечам, будто страх стряхивала. Голос Н. Ч. звучал отдаленно, все равно каждое слово – обратный отсчет. Ляля умирала в ускоренной и обратной перемотке, в покадровом проигрывании. Даниил скурил черт знает сколько сигарет, держал их в дрожащей руке между средним и указательным – как ни старайся, себя из себя не выведешь, пускай он сам себе больше не был нужен.

Запись обнулилась и затянула заново, Даниил открыл замурованный личной печатью конверт.

Вне зависимости от того, какой будет наша последняя встреча, свой исход я и без этого знаю. Дань, я пытался обойти смерть, честно пытался, и я обошел, но она меня утомила.

Прошел не один десяток лет, прежде чем я понял, что вся моя жизнь – не души, а бесконечные воспоминания. О горелых драниках, нитках, о твоей недовольной роже напротив. Я давно живу в собственной голове – мутными обрывками того, что у меня осталось.

Ты хотел разобраться с душами – валяй. Я уверен, тебе хватит мозгов и такта истребить их, не торопясь, лишний раз не калеча невинных. Я сам не могу. Я творец, я привык создавать, а если уж истреблять – подчистую. Во мне нет жалости, нет человеколюбия. Даже лялелюбия мне не хватило.

Будь добр, по старой памяти. Ляля бы нами гордилась. А я уже не могу без нее. Я – к ней.

Твой,

Коля

– Сука.

Так Даниил и оказался на похоронах,